Уже всё потеряло значение.
Для меня уже ничего не важно.
Если нет Эдварда, нет и меня.
Нет Беллы Мейсен.
Надеюсь глава вам понравилась.
В любом случае жду ваших отзывов - ваше мнение для меня очень важно!
========== Глава 60 - Солнечные лучики ==========
Надеюсь, новая глава, опубликованная на день раньше, Вам придется по вкусу. Жду ваших комментарием после прочтения.
Огромное спасибо lelik1986 и несравненному, вдохновляющему произведению "Согрей теплом своей руки" за идею и вдохновение на вторую часть этой главы (Два года спустя)
Открываю глаза и автоматически оглядываюсь вокруг. Наверное, желание верить в то, что всё вокруг сон, не изменилось до сих пор.
Но реальность сурова, и поэтому передо мной вся та же белая палата, всё те же пикающие приборы и вся та же давящая атмосфера.
Поднимаю руку и провожу пальцами по лицу человека, лежащего напротив меня на узкой кровати с перилами. Отчаянно жду звука, извещающего меня о том, что Он скоро проснётся. Но пиканье приборов всё такое же размеренное и на мониторе ничего нового кроме кривой пульса нет.
Наверное, стоит благодарить Всевышнего хотя бы за это. За то, что Он всё ещё жив.
Но мне даже этого не удаётся.
Не, я не плачу. Мои слёзы кончились давным-давно. Я уже и не помню каково это: безутешно рыдать над ним.
Есть ли смысл?
Тем более он постоянно твердил, что ненавидит смотреть, как я плачу. Мне стоит держаться хотя бы ради своего ребёнка, раз мир потерял смысл.
Весь мой мир теперь здесь. В этой клинике. Уже шесть с половиной месяцев.
Без устали я сижу на неудобном кресле, смотрю на Него, опоясанного разными трубками, и панически боюсь, что когда уйду, потеряю навечно.
Боль по-прежнему разъедает меня изнутри, она никуда не делась. А всё потому, что я, словно мазохистка, заново всматриваюсь в каждую чёрточку. Будто бы я и так не знаю Его лица лучше собственного.
С этим человеком так много связано.
Вся моя жизнь связана с Ним. Она принадлежит Ему. Не станет Его, и мне тоже оставаться здесь незачем.
Остаётся лишь вопрос: с кем останется сын в случае моей смерти. Родственников ни у меня, ни у Него нет, поэтому приходится справляться, делать вид, что всё неплохо и надеяться на лучшее.
Господи, как же тяжело надеяться, когда нет никакой надежды! Ни намёка, ни признака.
Равнодушное пожимание плечами врачей не заставляет верить сильнее. С каждым днём, с каждым часом моя вера слабеет, и ужас затапливает сердце.
Его состояние нельзя назвать плохим или хорошим. Для этого придумано отдельное слово, от которого я схожу с ума – удовлетворительно.
То, что всё не должны быть «так», я знаю. И знаю потому, что мне известно то, о чём даже не догадываются другие. Он доверил это только мне. Смог рассказать только мне. Справился с этим ради меня.
Обретя счастье, он оказался здесь. В бессознательном, жалком состоянии.
Не будь этих приборов, всё было бы иначе.
Они поддерживают Его существование, помогают жить и бороться дальше. И всё безрезультатно.
Сколько раз я получала предложение «отключить жизнеобеспечение»? Сколько раз отказывалась от этой затеи, давая ему ещё один шанс. Ещё, ещё, ещё…
Я ненавижу это слово. Всем сердцем ненавижу. Потому что произношу его постоянно. И произносила даже для него.
«Скажи ещё…»
«Покажи ещё…»
«Сделай ещё…»
И вот теперь я почти одна. Его нет рядом. И всё опять же из-за меня. Он здесь из-за меня, и поэтому я ненавижу себя тоже.
Мы бесконечно мечтали с ним, что всё у нас будет. Не сейчас, так потом.
Потом…
Нет этого «потом», есть только «сейчас». Фраза, что «завтра может не наступить» самая правдивая из всех, которые я слышала за последние месяцы. Правда, мне и в страшном сне не могло присниться, что весь тот ужас, испытанный с сыном, я испытаю и с Ним тоже.
Это что, закон подлости?
Руки сжимаются в кулаки, а дыхание становится похожим на свист от подобных размышлений.
Вот и всё, что я могу выразить без слёз и рыданий.
– Доброе утро, – пытаюсь вложить в голос немного радости, шумно выдыхая, но откуда ей взяться, если я в непрерывном трауре? Если в голове у меня ничего кроме страшных мыслей?
Я знаю, что Он не ответит. Отвечали ли вам те, кто на грани жизни и смерти?
Не думаю.
– Сегодня пятница. Двадцатое марта две тысячи тринадцатого года, – это моя привычка. Я всегда называю дату, приходя сюда. Наверное, призрачно верю, что он слышит меня.
В ответ опять раздаётся тишина. Она настолько тяжёлая, что я не выдерживаю и делаю глубокий вдох, прежде чем сказать ещё кое-что. Я повторяю это бесконечно, чтобы он не забывал. Чтобы продолжал бороться, если вообще как-то можно вырваться из того места, где он сейчас.
– Я люблю тебя, Эдвард, – слова зависают в воздухе. Боль пронзает сердце новой стрелой. Но я терплю. Мужественно и долго.
Поджимаю губы, прикрываю глаза и стараюсь дышать как можно ровнее.
У меня нет слёз, чтобы хотя бы немного выпустить те страдания, которые таятся внутри, а что толку плакать без слёз? Это невозможно по определению.
Вдох-выдох.
Считаю их про себя, а сама смотрю на благородный профиль: прямой нос, красиво очерченные скулы, некогда ярко-красные, а теперь слегка розоватые губы и чересчур бледное лицо.
Нет, Эдвард всегда был бледным, но сейчас он совсем как полотно. Почти сливается с больничными простынями.
Некогда блестящие с золотым отливом бронзовые кудри разметались по подушке. Теперь они тусклые и совсем тёмные. Они, как и их владелец, сейчас далеко от этого мира. В своём потаённом уголке сознания.
– Представляешь, Тони потерял свою игрушку. Того кролика, что ты ему подарил. Никак не может найти. Очень расстроился, – шепчу я, пытаясь отвлечься от накатывающих воспоминаний. – Говорит, что ты знаешь, где он. Не скажешь нам?
Снова тишина.
И снова ком рыданий поднимается в моём горле.
– Ладно, мы найдём сами, главное, выздоравливай, родной, пожалуйста, – прошу тем же тоном, что когда-то меня просил он. Встаю и целую его лоб. Кожа слишком гладкая, непохожая на ту, что раньше.
Ещё секунду смотрю на сиреневые, почти прозрачные веки и представляю, как они открываются. Каждый раз, когда я просыпалась, именно так всё и происходило. Мне нравилось смотреть, как он спокойно спал. В те редкие ночи, когда его не мучили кошмары, я этим наслаждалась. А сейчас я ненавижу его сон. Мне очень страшно, больно и одиноко.
Теперь кошмары ему не снятся. Он спит, не просыпаясь.
Мне огромного труда стоит смотреть на него и не думать, что он больше не проснётся.
– Ты не можешь оставить меня, мой хороший, – легонько сжимаю его ладонь, стараясь не затронуть трубки на запястье. – Ты мне обещал. Помнишь?
Шумно сглатываю, когда глаза начинают болеть от пересыхания. Мне как никогда нужны слёзы, которых нет.
– Энтони очень скучает. Он хочет, чтобы ты поскорее вернулся и поиграл с ним, – вспоминая про слабость Эдварда перед просьбами малыша, произношу я.
Писк прибора становится для меня самым громким звуком в комнате. Больше ничего не слышно.
– Возвращайся к нам, – умоляю напоследок, наклоняясь к его губам. Они сухие, уже не такие как раньше. Впрочем, целовать их по-прежнему моё любимое занятие. Он это знает. Надеюсь, и чувствует тоже.
С этим поцелуем почему-то в моей голове появляется полный кавардак. Мысли, как в цветном калейдоскопе, начинают свой безумный танец, перенося меня на бесконечные просторы воспоминаний.
Я помню всё. Каждый вздох, каждый шаг, каждое слово.
Всё, что связано с Эдвардом Калленом известно мне лучше, чем кому-либо.
Наверное, это всё потому, что я безумно люблю его. И это безумство накрывает меня с головой, выуживая из дебрей мозга то, о чём полагалось бы не помнить вовсе.
Столько времени я боролась с желанием всё обдумать. Вспомнить всё до мелочей. Боялась, что мне будет слишком больно.