–Добрый день, Джеймс.
– Полагаю, сына вы уже видели?
Быстрый кивок, давящий комок рыданий внутри. Такое ощущение, что мне в вены ввели какое-то лекарство, способное отнять чувствительность. Это бесит, но не настолько, чтобы пытаться противостоять. Возможно, временная «заморозка» мне необходима, тем более, что эту ночь я снова проведу с Калленом…
И где та, убитая горем Белла? Где та смущающаяся и отчаянная девушка? Что от неё осталось после сегодняшнего? – разбитая, словно старая посуда и пустая оболочка.
– Я позвал вас, мисс, чтобы рассказать неутешительные новости, – он снова роется в каких-то бумагах на столе, говоря это.
–Эленика уже сказала мне, что шансов почти нет, –хмыкаю я. – Каково ваше мнение на это счёт?
– Нейтральное. В моей практике были случаи, когда дети с проблемой, вроде вашей, были оперативно прооперированы и вернулись к нормальному образу жизни.
– Сколько? – наверное, сегодня это мой любимый вопрос. Моя усталость и безразличие в глазах удивляют даже бесчувственного Джеймса. Он, не веря, смотрит на меня, ища подвох. Напрасно, он его не найдёт. Мне кажется, я умерла сегодня, в час ночи. В руках Каллена. Снова.
– Единицы, – считая, что может пробить меня этим, говорит он. Мужественно киваю, не придавая значения этим словам. Сейчас я будто сплю.Мне кажется, ничего из того, что происходит, не является реальностью. Наверное, скоро я пойму, что это не так и буду биться в истерике, но не сейчас. Сейчас я как льдина – такая же как Каллен. Наверное, это передаётся через половой контакт. Продукт быстрой заморозки – вот кто я такая.
– Белла, очнитесь же! – раздражённо произносит доктор Маслоу, теребя меня за руку. Перевожу на него пустые глаза. – Вы вообще осознаёте, что я говорю?
– Осознаю, – медленно и протяжно отвечаю я, сама не понимая, что именно осознаю – своё бессилие или беспечность медсестёр, которые только и могут, что утешать меня, а не возвращать к жизни моего ребёнка.
– Не осознаёте,–качает головой и хмурится Джеймс. – Жизнь Вашего сына висит на волоске. Завтра к утру его может не стать. Если он очнётся в течение завтрашнего дня – у него будет шанс поправиться, если нет – он умрёт.
В моей голове что-то щёлкает после этих слов. Громко и чётко. Сначала я обескуражено смотрю на доктора, и только потом, воспроизводя в голове весь наш диалог и включённые в него последние слова, понимаю, как мне на самом деле страшно. Словно от ледокола, моя оболочка рушится, и боль вырывается наружу, затемняя сознание. От собственных слов бросает то в холод то в жар, в голове ни одной посторонней мысли, ни чувства. Лишь одно-единственное стремление – спасти сына.
Осознаю теперь, какая я идиотка, что молчаливо выслушивала, что Тони умрёт. Готова рвать на себе волосы от собственного эгоизма и беспечности. Я сумасшедшая.
Эдвард Каллен – тиран, убийца, сволочь. Но он сделал так, чтобы моего ребёнка прооперировали, чтобы Энтони смог получить новое сердце. И теперь, когда я этого добилась, меня словно подменили. Ощущаю себя настолько никчёмной и ужасной матерью, что страх ледяными копьями вонзается во вновь оттаявшее сердце.
Вспоминаю, как люблю Тони; как хочу, чтобы он жил, чтобы он был счастлив; видеть его взрослеющим; побывать на его свадьбе, подержать на руках его детей…хочу подарить ему бесконечное и радостное будущее!
– Доктор Маслоу, что можно сделать? – отойдя от внезапного ступора, отчаянно гляжу на Джеймса, ожидая его ответа о том, что могу чем-то помочь своему мальчику.
– Ждать, мисс Мейсен, – понимая, что я очнулась от своего затмения, произносит он. – Нам остаётся только ждать. Это не Ваша битва, и не моя. Это битва Энтони. Если он к нам вернётся, значит, будет жить. Если нет – тут уж я ничего не могу поделать…
– Неужели нельзя на это как-то повлиять? – до сих пор призрачно верю в какую-то маленькую надежду, и не могу смириться с тем, что потеряю ребёнка.
– Мы делаем и делали всё возможное, Белла.Теперь, повторяю, остаётся только ждать…
– Ожидать смерти моего сына? – выкрикиваю, вскакивая с кресла, и устремляю убийственный взгляд на Джеймса. – У вас же у самого дети! Вы позволите им умереть? Будете сидеть и «ждать» их смерти?
– Мисс Мейсен, не вынуждайте меня снова вкалывать вам успокоительное, – хмыкает он, указывая на кресло. Не поддаюсь, все ещё стою и смотрю на него, часто дыша.– Садитесь, прошу Вас.
Качаю головой, желая услышать его ответ на мои изречения.
– Белла, в мировой статистике гарантия смерти взрослого от кардиогенного шока, – он делает акцент на последнем слове, – пятьдесят-девяносто процентов. В нашем случае речь идёт о маленьком ребёнке четырёх лет…
– То есть надеяться не на что? – слёзы вырываются наружу и текут по щекам. Доктора Маслоу это явно не смущает, потому что он продолжает, как ни в чём не бывало.
– Ну почему же, надежда есть всегда.Она, как говорится, умирает последней…
Рыдания накатывают после этих его слов, и, чувствуя слабость в коленях, всё же опускаюсь на кресло.
– А если откровенно, мисс Мейсен, – он складывает бумаги со стола в папку, подписывая какие-то из них своей размашистой подписью. – На Вашем месте следует готовиться к худшему…
– Вы сейчас говорите матери, чтобы она приняла смерть своего ребёнка! – отчаянно выкрикиваю я, понимая, как бессильна. – Вы отдаёте себе в этом отчёт?
– Мисс Мейсен, для того чтобы работать в сфере медицины, нужно иметь непоколебимое душевное состояние. У меня прямо сейчас в реанимационном отделении умирает три человека. Их родственники льют горькие слёзы, и я вынужден буду им сказать о том, что те, кого они любили – мертвы. Я – врач. Я вижу сотни смертей ежедневно. Если пропускать каждую через себя – никакого здоровья и трезвого разума не хватит. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть!
– Поздравляю вас, Вы потеряли человечность, – скупо и натянуто улыбаюсь ему насмешливой улыбкой, слабо хлопаю два-три раза в ладоши.
– За оскорбление медицинских работников взыскивают штраф, мисс Мейсен.Не следует Вам с этим шутить, – произносит он, ответно усмехаясь мне. Сейчас он напоминает Каллена – гораздо старше и уродливее, но по отношению к жизни такого же.
Ненавижу.
– Жаль, что не ввели штрафы за убийство детей медицинскими работниками, мистер Маслоу. Вы были бы первым претендентом на него,– громко хлопаю дверью, выходя из дверей его кабинета и более не выдерживаю. Едва сворачиваю за угол, в небольшой тупичок, чтобы скрыться от посторонних глаз, давлюсь слезами и сползаю по стене. У меня нет сил…я просто слабая, раздавленная женщина. Я теряю единственного сына, и не могу этому воспрепятствовать. Сегодня ночью я должна удовлетворять ненормального, бесчувственного чурбана, который платит за услуги стального и пуленепробиваемого на жалость доктора. Я нахожусь в такой глубокой яме боли, что никому не под силу меня оттуда вытащить. Я утопаю в ней, и мне не за что ухватиться. Нет той крепкой руки поддержки, которую обычно матери вселяет отец ребенка. У меня нет ни мужа, ни отца, ни брата, ни любимого. У меня никого нет, кроме Энтони. Мы один на один с судьбой, нам не от кого ждать помощи.
Наши жизни никому не интересны. Им главное, чтобы мы заплатили. Тогда они способны немного пошевелиться для нашего спасения. Им плевать на всё, кроме денег. Им нужны хрустящие банкноты, а не счастливые улыбки на лицах детей, которые твердят радостным родителям «я люблю тебя!».
Тихо плачу, опустив голову на руки. Представляю себе другую жизнь, ту, которой лишилась. Если бы Джейкоб – так звали моего бой-френда – принял Энтони, сейчас могло бы быть всё по-другому. Мне бы было с кем поговорить, от кого получить утешение, с кем пообщаться. Я бы не была одна, не была бы настолько безоружна.
Но прошлого не изменить.
Мы погрязли в нём, как в трясине, а билета на поезд с указанием «прошлое» нет, и не будет.
Приходится смириться с тем, что с поезда «настоящее-будущее» никогда не сойти. Можно только упасть на рельсы и умереть.