— Суши весла! — крикнул Паша́.
Они не слыхали его, лишь по жесту догадались, что пора перестать грести. Доско остался на своем месте, Джито один перебрался на корму. Эта сторона пролива между островками была достаточно глубока, подводных скал здесь не было, но все же следовало вовремя выключить мотор, чтобы не разбиться о берег. Джито напряженно выискивал место, где можно было бы пристать, но все еще не мог понять, где оно, не мог его себе представить. Никогда еще до сих пор ему не приходилось разыскивать такое место. Лодка скользнула по слегка уже изборожденной поверхности, воды, и перед ними показался заливчик — небольшой, скалистый, приютивший четыре лодки. На обступивших его утесах расселись, словно буревестники, мокрые, продрогшие рыбаки.
Джито, прикинув, что лодка все еще движется слишком быстро, перебежал на нос и попытался руками предупредить столкновение с отвесной, словно обрубленной скалой. Однако он лишь смягчил удар и при этом чуть было не сломал себе руки.
Паша́ и Доско залезли в кубрик, Джито с причальным канатом в руках вскарабкался на скалу. Укрывшиеся в заливе люди зябли, курили и поджидали, когда кончится ураган.
Немного погодя подошла еще одна лодка с четырьмя гребцами, панически налегавшими на весла. Недоставало лишь белой гондолы стариков. Джито сказали, что ее видели у Колокитского мыса. Можно было надеяться, что и ей удалось укрыться. Но все же ощущение бедствия не покидало бывшего крестьянина. Может быть, потому что по-прежнему было темно, по-прежнему одичало выл ураган и тонны воды низвергались с невидимого неба.
А минут через десять за спиной у них посветлело. Они не видели далекого горизонта, заслоненного скалами, но ощутили, как он «распахнулся», прояснился.
Ураган внезапно кончился. Облака выцеживали из себя последние капли.
Джито и его товарищи отчалили первыми. Паша́ на веслах провел лодку через мелкую восточную горловину пролива, и суденышко, стрекоча, помчалось по направлению к городку.
Волнение все еще было большим, размеренным, залив усиленно пульсировал, но на юге показалась ясная, чистая синева. Джито смотрел на нее, как на нечто нереальное, нелепое и нестерпимое своей пустотой. Он был недоволен собой, душевно опустошен. Как любой рыбак на его месте, он словно начал жить заново, но не мог наслаждаться подаренной жизнью, то ли потому, что не ему принадлежала мысль взяться за весла, то ли потому, что слишком легко была побеждена бора и он не испытал никакого страха, не встретился лицом к лицу со смертью, с ужасом.
Джито правил лодкой и думал еще о том, что, если бы они и погибли, эта противная, веселая синева все равно существовала бы через какой-нибудь час после их гибели. В этом было что-то, в чем он еще не мог разобраться, что-то глубоко обидное, неестественное.
Когда они приблизились к острову, где находилась база, им навстречу вылетела шхуна. «Все это хорошо, — сказал себе Джито, — по-моряцки, но почему они не вышли искать нас во время бури?» И вместе с тем он почувствовал огромную гордость за тех, кто сегодня были с ним в море и возвращались живыми и здоровыми.
— Ради пары рыбешок… — философским тоном промолвил Паша́ и сунул руку в карман Джито за сигаретами.
Ясная и простая мысль озарила бывшего крестьянина. «В летних бурях плохо то, — подумал он, — что они быстро проходят».
На пристани рыдали женщины, заламывая руки, как античные героини. Паша́ злобно раскричался:
— Не ревите, эй, вы! Все возвращаются! Все!
Когда они причаливали, старуха-курортница, назойливая и противная, недаром прозванная «Кошкой», сорвалась со своего места, где она каждый вечер дожидалась возвращения лодок, и умильно замяукала:
— Рыбачки́, миленькие, привезли рыбку? Завтра я уезжаю…
«Кошка» уезжала уже целый месяц.
Они смотрели на это несчастное пугало, стоявшее на фоне поваленных деревьев, снесенных кровель, разрушенных построек, искалеченных лодок и порванных сетей, и думали, что без всего этого мир был бы до ужаса ненастоящим.
Одна за другой подходили лодки, женщины плакали и радовались, рыбаки привычными движениями пришвартовывались, а «Кошка», подходя ко всем по очереди, мяукала:
— Рыбачки́, миленькие…
Был субботний вечер десятого августа тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.
СЕРЫЙ ДЕНЬ
В тусклое утро серого зимнего дня стояли мы перед серым безрадостным морем. Сквозь широкую застекленную стену холла мы созерцали его как картину, написанную, правда, не очень умело, но зато на любимую тему. Отель был переполнен, и мы ждали, когда для нас освободятся места. Вернувшись с траления мидий, мы чувствовали дьявольскую усталость и мечтали лишь о том, чтобы завалиться спать.