Мальчик обернулся к востоку. За нежной лиловой стеной было невидимое море, большие порты, корабли с поднятыми парусами.
— Авось, станет, — прошептал старый добряк-крестьянин.
— Авось! — убежденно повторил за ним сильный, как буйвол, молодой турок, так и не принятый на флотскую службу.
Паровоз предупреждающе взревел, и рельсы дрогнули. Мальчик пошел по шпалам в сторону противоположную той, в которой скрылись поезд и девочка, что существовала в его влюбленном сердце.
Рабочие на станции сейчас нагружали расхлябанные дроги корзинами, полными бычков и гебедженских раков.
Мальчик все это представлял себе, шагая на восток и вдыхая опьяняющий запах морских трав. Загорелый дочерна, в полосатой тельняшке, он выглядел заправским морским волчонком, ходившим повидать большую землю.
Перед ним отступал горизонт, маня призывными голосами отплывающих кораблей, и мальчик уныло думал о том, что за лиловой чертой, спокойно проведенной по желтым равнинам, не может не быть моря и розовых архипелагов.
Барабы медленно сменяли изношенные рельсы, и лишь старый добряк-крестьянин видел, как мальчик шагнул за истлевающую перспективу и как затем вновь опустел всепоглощающий горизонт жаркого августовского дня.
МАНЯЩИЕ ДАЛИ
Февраль выдался погожий. Буйные южные ветры и небеса с истомленными облаками вызывали настроение влюбленности и тоску по чему-то новому, по манящим далям. Еще немного, и обманчивая весна подвела бы фруктовые деревья. Миндаль был готов расцвести. Мы ходили в одних рубашках.
В эти дни началась разгрузка первого японского судна, пришедшего в наши воды. Было оно большое, черное, с облупившейся краской, ветхое. Прослышав, что экипаж напуган и не решается сходить на берег, мы смекнули, почему к нам прислали этого ветерана морей.
Общественность пришла в движение. Множество людей, задетых за живое тем, что их считают чуть ли не каннибалами, с флагами и музыкой отправилось в порт. Их представители поднялись на борт и заявили, что все члены экипажа считаются гостями города.
Японцы очень скоро убедились, что «большевики» едят не людей, а жареных барашков, и им весьма понравилось все остальное: и старый порт, и желтый город, и кристальная анисовка. Начались всеобщие торжества. Все предприятия наперебой вступили в соревнование по гостеприимству. Не отстали от них и села. Моряков нарасхват приглашали на свадьбы, именины, дни рождения, по разным поводам и безо всякого повода.
На прощальный банкет я немного опоздал: заканчивал картину, которую наша общественность решила преподнести гостям, отчаливавшим на рассвете.
В интерклубе собрался цвет города. Наши все еще держались, но японцы уже поддались белой магии анисовки. Им, привыкшим опрокидывать у стойки рюмку-другую слабенького саке, оказался не под силу гибельный аромат аниса. Жмуря косые глаза, они тоненькими японскими голосками весело подтягивали нашей песне «Гей, родной балканский край».
Не знаю уж, кто это придумал, но швейцар барба Зиго, старый моряк, нарядился Нептуном — у него была длинная борода и трезубец, при появлении нового гостя он, ударяя в медный гонг, громогласно сообщал его имя, а по-английски — звание или профессию.
Так было и со мной. На миг воцарилась полная тишина. Я сделал общий поклон. Затем прервавшаяся песня вспыхнула с новой силой. Кто-то, сидевший в центре стола, махнул мне рукой. Это был мой приятель полковник.
Мы обменялись рукопожатиями, и он, приподнявшись, представил меня капитану и своей соседке. Она была очень красива, эта девушка с черными, как смоль, волосами, смуглым лицом и оранжевыми глазами, со странным выражением смотревшими на меня. «Вероятно, что-нибудь не в порядке», — подумал я и незаметно, по-женски, окинул взглядом свою белую нейлоновую рубашку и синие брюки. Подвыпивший японец с маской из старого пергамента вместо лица поблагодарил за оказанную ему честь, произнес несколько в меру лестных слов о живописи, и на этом обряд знакомства окончился. Я учтиво поклонился, а когда поднял голову, то встретил преданный взор оранжевых глаз и услышал ласковую французскую речь:
— Пожалуйста, мосье, место свободно. Старший помощник пошел спать. Пожалуйста.
Я взглянул на своего приятеля. Он чуть кивнул. Капитан пил анисовку и таращил глаза на полную девушку-болгарку с внушительным бюстом и лицом, словно румяное яблоко. Я устроился рядом с иностранкой и превратился в истукана.
Без сомнения она была «борд-бамбиной» — одним из тех морских созданий, что бороздят океаны, переходя с судна на судно и — волею природы или общества — разнообразя морякам скуку плавания. Однако эта девушка была столь изящна и красива, столь чиста, с таким благородным овалом лица, что сердце мое заныло от жалости и отвращения, когда я представил себе ее в объятиях какого-нибудь подонка. Капитан, как я впоследствии узнал, «зафрахтовал» ее на рейс от Сингапура до Марселя. Волосы у него были черные и блестящие, но руки — склеротически дряблые, а под глазами набухли старческие мешки. Девушке же было лет девятнадцать.