В общем, как известно, в присутствии таких прелестных существ даже истуканы обретают наконец дар речи, в особенности если под рукой анисовка. После второй рюмки я вгляделся в ее глаза и тихо сказал, что они сияют, как далекая планета. Вычитанное где-то сравнение очень мне помогло. Девушка с неизвестно откуда взявшейся грустью заметила, что планеты в наше время не столь уж далеки, и разговор пошел своим чередом. Но тут случилось то, что часто случается с нашим братом — ожидаешь легкого флирта, а наталкиваешься на трагедию. Ее история была короткой и знакомой… Я расстроился, подлил себе водки и проклял свое глупое сентиментальное сердце.
Оркестр заиграл чачу. У собутыльников, однако, еще не было настроения танцевать. Все казались очень занятыми самими собой и не замечали новых звуков — таких настойчивых и бойких среди глухого жужжания веселящегося улья.
Девушка, вдруг преобразившись, подняла бокал и сказала:
— За вас!
Мы выпили друг за друга и отправились на пустую площадку. Это был самый долгий и самый красивый танец в моей жизни. Для меня ничего не существовало, кроме смуглого лица и опьяняющего ритма. Наконец мы остановились посреди площадки, ошеломленные динамикой танца и внезапно вспыхнувшим чувством. Разразились бешеные аплодисменты. Танцевали мы, надо сказать, очень хорошо, изящно и чисто. Получилось нечто вроде представления.
Овации умолкли, но мы продолжали стоять друг против друга, не в силах вернуться за стол. Барба Зиго, отвесив поклон, со старомодной изысканностью взял нас под руку, и мы среди бури восторга уселись на свои места. Снова заиграл оркестр. Воодушевившись, присутствующие пошли танцевать. Капитан пригласил «румяное яблочко». Несколько японцев направились было куда-то, но силы им изменили, и они поползли на четвереньках. Барба Зиго помог им, выведя их через боковую дверь. Увидев это, девушка схватила свою вязаную кофточку и сказала:
— Пойдемте. Здесь чересчур душно.
Я объяснил «Нептуну», кому он должен передать картину, и мы по безлюдным ночным улицам пошли к морю. Молча шагали мы среди фиолетовой мглы и черных деревьев. И, по правде сказать, никогда еще я не испытывал такого лучезарного состояния. Мы не притрагивались друг к другу, не целовались — мы лишь переживали свое короткое счастье. Уснувшего моря почти не было видно, и я снова ощутил горечь тоски по чему-то новому, по манящим далям — тем далям, куда она должна отплыть на рассвете. Мы шли молча. Глухо стонал ревун маяка на волноломе, ночь уходила очень быстро.
Послышался первый гудок. Девушка испуганно прижалась ко мне, но тут же отшатнулась и побежала вперед.
На пристани уже прощались. Старший помощник держал в руках картину и букет цветов. Девушка повернулась ко мне — взволнованная и прекрасная. Я не осмелился обнять ее. Она пожала мне руку и пошла, но вдруг вернулась и с отчаянием кинулась в мои объятия.
Ревун маяка рыдал. Капитан деликатно отошел в сторонку. Провожающие вытянули головы. Разнесся третий гудок.
Я услышал осторожный голос полковника, мягко и напевно сказавшего по-французски:
— Вам пора… мадемуазель…
Девушка, вырвавшись, подбежала к сходням, безнадежно махнула рукой и крикнула:
— Чао!..
Судно стало отходить, превращаясь в видение. Затем туман окончательно поглотил мою единственную, первую и последнюю любовь. Полковник взял меня под руку, мы побрели в тумане, и мне все время казалось, что это не ревун, а какой-то страшный голос во мне неистово кричит: «Чао… Чао, бамбина… Чао!..»
Художник поднялся с дивана, взял картину, приставленную лицом к стене и, подобрав подходящее освещение, установил ее на мольберте.
— Сина… — сказал он и отошел.
В самом деле это была Сина.
Месяц тому назад, когда мы бродили по сказочному мальтийскому городу Ла Валетте и громко переговаривались, нас остановила красивая девушка. Она стояла в красных дверях «Сплендид-бара» и любезно улыбалась прохожим. Я издалека заметил девушку, но никак не ожидал, что она узнает в нас болгарских моряков и скажет, что была в нашей стране, скажет с трогательной нежностью и любовью в голосе…