Солнечный зайчик снова запрыгал по Колиному лицу, по портрету. Ляля улыбнулась.
«Автопортрет, — подумала с гордостью Ляля. — Я попросила — и он написал. Вот написал для меня. Стоило попросить. Ах, чего бы я не сделала для Коли! Что бы мне сделать для Коли? Ничего пока не могу сделать, разве что успеха пожелать в сегодняшнем деле».
— Желаю, очень желаю! — крикнула Ляля и сжала тугой кулачок. — Вот, сжала, и теперь ни за что не разожму. Весь день. Так и буду держать.
Так и одевалась, не разжимая кулачка, умывалась, не разжимая, причесываться, правда, было неудобно, но все-таки причесалась и при этом все-таки не разжала.
«Все, — сказала Ляля и посмотрела в зеркало. Посмотрела, в целом одобрила, вот только глаза... — Да, мне бы другие глаза, — сказала Ляля, — мне бы голубые: блондинкам все-таки больше подходят голубые глаза, жалко, что карие». Немного погрустила об этом и пошла в комнату.
Бабушка уже накрыла на стол, оглянувшись на Лялю, положила ей на тарелку две ложки пюре, дымящуюся, тугую сардельку.
— Доброе утро, бабушка, — сказала Ляля чуть-чуть виновато. (Вчера, задержавшись, застала бабушку спящей.)
— Доброе, доброе, — отвечала старушка, — совсем неплохое. Зима. Так что с праздничком тебя, со снежком? А тебе что сегодня — с утра?
— С утра, бабушка, я там подменяю одну… Меня попросили. Вчера не успела предупредить — поздно пришла.
— Да уж, загуляла, деточка, загуляла. Совсем позабыла старуху.
— Что ты, бабушка, что ты! — укоризненно воскликнула Ляля. — Я тебя никогда не забуду, и когда выйду замуж, и тогда не забуду. Буду каждый день приходить. То есть вместе будем приходить, — поправилась Ляля.
— А что, уже собралась? — Бабушка сверкнула очками. Ляля покраснела.
— Ну, почти… В общем, собралась.
— Ну что ж, — вздохнула старушка. — Ну и дай Бог! Жалко, конечно, да не век же со мной вековать. А этот твой кавалер, он вроде ничего, симпатичный. Серьезный, негромкий, похоже, не пьет — в наше время ведь, знаешь, главная опасность, а тем более художники: они народ обычно шумливый, ветреный. Да нет, не подумай, я не о Коле. Он-то как раз внимательный, вежливый, поговорить с ним приятно. А материально… Это уж как-нибудь сладите. Молоды еще — успеете.
Бабушка повздыхала.
— И когда?
— Да вот, двадцать пятого пойдем подавать заявление, чтобы в Колин день рождения. Он говорит, что это ему как подарок. Такой чудак!
— Ну-ну, — сказала бабушка, — придется и мне побаловать вас. Испеку «Наполеон» — отнесешь. Да передай, что вот, мол, от бабушки ко дню рождения. Бабушка, мол, испекла.
— Ну, конечно же, бабушка, скажу, — сказала Ляля, — я сама тебя хотела просить про «Наполеон», а ты уж и догадалась. Какая ты все-таки умница, бабушка!
— Ну ладно, пока замуж не вышла, ты вот что. Сделай тут одно дело.
— А что такое?
— Да соседка наша, Евгения Евгеньевна, больна...
— Доктора вызвать?
— Да погоди, не торопись. Доктора я вызвала еще вчера, так что с этим в порядке. Другое надо. Тут все одно к одному. Заботы: к ней вчера приходила дама, женщина из райисполкома. Евгения Евгеньевна когда-то давно еще, еще когда работала на заводе, она там на очередь стала, на метры. Ну вот, очередь теперь, оказывается, подошла. Сыновья, те повыписывались, но это не беда: у нее комната, сама знаешь, какая, за кухней, не соответствует, так что ей метры дадут. А ты возьми ей в жилконторе «форму девять»: сдать в исполком. Некому ей взять. Я бы сыновьям кому позвонила, а у них телефонов нет. Так вот ты возьми. Сама-то больна.
— А, ну хорошо, я сейчас по пути и зайду.
— Нет, ты завтра возьми, завтра паспортистка с утра, с девяти. Сделаешь?
— А как же, обязательно, бабушка, конечно. Может быть, в исполком отнести?
— Да нет, это уж ей самой придется. Там заявление и паспорт, много чего. Тут без нее не сделается.
— Ну хорошо, бабушка, хорошо, я пойду. — Ляля встала. — Спасибо, бабушка! — И, чмокнув бабушку в дужку очков, Ляля надела свое синее пальто, укуталась белым пуховым платком и вышла.
На лестнице встретился одинокий пьяница Петров, возвращавшийся откуда-то в тяжком похмелье. Он поднял на Лялю опухшее лицо и попытался приветствовать девушку, но вместо приветствия вышло какое-то бульканье, и Петров устыдился. Ляля ободряюще ему улыбнулась и вниз по лестнице каблучками простучала. Петров обернулся и, умилившись, сказал:
— Ишь ведь, а какая была кроха. А я-то…
Махнул рукой и едва удержал равновесие.
Во дворе яркий свет отовсюду ударил Ляле в глаза, сбил, ослепил. Ляля остановилась, держа кулачок в кармане пальто: рукавичку надеть не удалось.