Бибиков вышел на Большой проспект. Поглядел по сторонам: хорошо. Снег расчищен и не мешает передвижению. По газонам ровные сугробы. Порядок. Чмокнул губами, поправил ремень. Пошел по Большому проспекту. Начищенные сапоги морозно скрипели. Бибиков шел, печатал шаг.
«Хорошо!»
Солнце играло на гармошке сапог. Шел. Чеканил шаг.
Бибикова в управлении любили, а Бибиков любил порядок. О нем говорили: «Любит порядок».
Уважали: «Строг, но справедлив». Ничего не забудет, любое заявление в десять дней разберет. И справку даст, если найдет нужным. Семьянин. Дети учатся в школе. Но что касается справедливости... «Строг, но справедлив».
Бывает, конечно, оступится человек, с кем не бывает? С такими Бибиков дружески беседовал, мог подсказать. Бывало, что можно бы по всей строгости закона. Можно, но он поговорит, пожурит, направит. Какую-нибудь квартирную драку лично разберет и меры примет. А в случае повторного нарушения... Тогда, конечно... Тоже бывает и какая-нибудь мелкая кража на кухне. Оступился человек. Оступился с похмелья. Подскажет, помирит. Если, конечно, оступился. Хулиганы боялись Бибикова, но уважали. Зря не трогал, а только за дело.
— Нужно бороться за человека, — говорил Бибиков, — нужно разобраться, отчего хулиганит? Может, в семье не все в порядке. Может, коллектив не доглядел. Пусть разберут в коллективе.
Но к тунеядцам был беспощаден. С тунеядцами боролся.
— Все зло от безделья, — говорил участковый. — От безделья человек дурью мается, пьет и хулиганит. Если человек не работает, где деньги берет? На что пьет? Спекулирует, попрошайничает или, того хуже, ворует. А мы живем по пословице «Не пойман — не вор». Нет, я народную мудрость признаю. Но если воровство произошло, кого винить? Не этот украл, так другой, такой же. Мы от этой беды не избавимся, пока сам источник зла не уничтожим, тунеядство. Надо в корень смотреть. Борьба с тунеядством — профилактика преступлений.
Бибиков двумя руками потянул тяжелую дверь. Вошел в холодный тамбур, две ступеньки, теплый тамбур. Вошел в помещение. На лавке сидел старшина, курил. Старшина был рыжий, Бибиков рыжих предпочитал: ему казалось, что не рыжие над ним смеются. За спиной, конечно.
— Какие заботы?
— Здравствуйте, товарищ капитан.
— Здравствуй, коли не шутишь.
Снял шинель, аккуратно на плечики повесил. Снял фуражку, провел рукой по рыжим волосам, под рыжими волосами на макушке обозначилась лысина: годы! Годы, проведенные на службе, на своем ввереном участке. Надел фуражку.
Какие дела?
Сел, перетасовал бумажки.
— Так, значит, снова дебоширит Угаров? Нехорошо! Злостное выворачивание лампочки на лестничной площадке? Уваров? Составлен протокол? Хорошо. Так! А что там у нас с тунеядцами?
Коля нажал кнопку будильника и закурил. В квартире было тихо.
«Наверное, Гудзеватый уже ушел, — подумал Коля, — это хорошо. Соседок как будто тоже, ни рябой, ни глухой, дома нет: совсем хорошо. На кухне никого. Вот сейчас как следует до пояса умоюсь, чайку попью не спеша и пойду».
С соседками было не разобраться. Обе работали на сменной работе, когда утром, а когда вечером. Коле, конечно, до этого не было дела, но все же неприятно, когда они по нескольку часов на кухне торчат: ни тебе умыться, ни чаю поставить. Неприятно, при них все время приходится вид деловой принимать. Вообще все как-то не так.
Коля пустил в потолок тоненькую синюю струйку и стал смотреть, как она расплывается и тает под потолком. Там расходились каменные своды к стенам небольшой Колиной комнаты. Картины, кушетка у противоположной стены — все было привычным. Коля любил свою комнату. Комната не ахти какая, а все же своя. Вон стол, крепкий, дубовый, накрытый синей клеенкой. У стола перекошенный табурет, («экспрессионистский», — улыбнулся Коля), старое железное кресло на колесах.
В прошлом году Коля часто видел это кресло в окне напротив, во втором этаже. Колес тогда не было видно, только причудливой формы железная спинка в те часы, когда кресло стояло пустым. Тогда в солнечные дни по утрам в этом кресле сидела черная старуха с державным лицом, над ее головой торчали острые спицы огромного зонта.
Коля высовывался из окна, и старуха важно каркала в ответ на Колин поклон. Коле приятна была эта черная старуха в окне. Она даже появилась в конце концов со своим огромным зонтом и окном на одной из Колиных картин, плотно врезавшись в насыщенный городской пейзаж, стала частью облезлой стены старого петербургского дома. Каково же было огорчение Коли, когда старуха внезапно исчезла. Коля просто места себе не находил, он даже несколько дней все как будто был нездоров, а через несколько дней даже справки навел у соседок. Оказалось, что жильцы той квартиры переехали в новый район, увезя с собой старуху и зонтик. А потом Коля вдруг увидел во дворе под аркой на куче всякого хлама старухино кресло и страшно обрадовался. Он вкатил это кресло к себе, и со временем, отделившись от старухи, оно стало Колиной вещью, вросло в сводчатую комнату, и пустой показалась бы теперь Коле его комната без этого кресла. Да, привыкаешь к вещам, вернее, не то что привыкаешь, а как-то вся комната делается из вещей: вот выбрось табурет — и еще долго спотыкался бы Коля о призрак этого кресла. И картина, когда ее повесишь на стенку, несколько дней выделяется особенно ярким пятном, пока следующая не появится на стене; но иногда посмотришь — и даже с новой картиной все как всегда. Вон в ногах, из-за упомянутого диванного валика, поднимаются к самым сводам серые и синие дома — этот пейзаж написал еще прошлой зимой, — в глубине, в полумраке из-за домов выглядывает утопленная в полукруглой каменной нише темная дверь. Когда-то не было двери, был только каменный проем и в этот проем осторожно входили большие серые кони. Коля так ясно увидел умное лицо першерона, что в комнате запахло конюшней.