«Не трогайте меня, не мешайте, я занят, я очень спешу». А тут Бибиков! И этот еще, соседкин. Да как он смел в Колину комнату входить! «Художника из него не получится!» Да кто он такой? А впрочем... Что он, Коля? На кого обиделся? Вздор. Дело на самом деле очень серьезно. Ведь сошлют, и никто ему, Коле, не поможет, потому что милиция... Да что милиция? Милиция выполняет постановление. С законом не шутят. Черт возьми, что за закон, по которому… Ну ладно, придумали… Но ведь это закон о тунеядцах? Ведь о тунеядцах, а не о художниках. А он, Коля, не тунеядец, он художник. А вот Бибиков не верит. И суд не поверит. «Художник? Докажите».
Ну, допустим, станут разбираться. Предположим: вызвали художника с бородой.
— Диплом у вас есть?
— Нет диплома.
— Учились?
— Учился.
— Закончили?
— Нет.
— Отчислили?
— Нет.
— Ушли?
— Ушел.
— Почему?
— Времени было жалко.
— Это ваши работы?
— Мои.
— Выражаю компетентное мнение: все просмотренные мною картины никуда не годятся.
— Как? Почему?
— Потому.
— Потому?
— Потому.
— Товарищи судьи, художника из него не получится.
— Суд удаляется на совещание.
И винить ему, Коле, некого, потому что суд полагается на экспертизу, а эксперт... И некому в защиту Коли слово сказать, потому что тех нет, а эти...
Коля остановился. Налево надо свернуть, в магазин. То есть в булочную. Дверь приятным подернута морозцем. Коля не замечает. Мокрый, наслеженный пол. Опилки…
— Триста, пожалуйста, сахару.
— Сахару или песку?
— Сахарного песку.
— Двадцать четыре за чай.
— Чай за двадцать четыре.
— Всё.
— Неужели всё? Ой, правда, — всё.
Пошел по Тринадцатой линии, линии не заметил, ничего не заметил, даже красной девки, попавшейся опять навстречу, а заметил только Гудзеватого в коридоре, и то заметил лишь тогда, когда Гудзеватый два раза поздоровался с ним.
— А? Да, Иван Соломонович.
— Курите что-нибудь?
Коля, прижимая кулек к животу, достал из кармана пачку. Толкнул дверь, прошел.
— Возьмите сигареты.
Из-за двери высунул руку, взял сигареты.
— Спасибо, — прислонился к двери, так минут пять и стоял с батоном под мышкой, держа в руке кулечек с песком. Стоял, соображал.
Вот те на, Бибиков! Это он ему, Коле, подарок ко дню рождения. Да, подарочек!
Черт, все этот НИИ! Да из-за диплома все. Это он, Коля, недоучка, он неудачка.
Поправился: «Неудачник».
«Тьфу! Да при чем здесь НИИ!» — рассердился Коля.
Да и вообще теперь, собственно, вопрос стоит принципиально: он, Коля, художник, и будет писать картины, и ни в какие НИИ не пойдет. Об этом прямо заявлено было.
Тунеядец! По совести, Коля не верил ни в ведьм, ни в чертей, ни в тунеядцев. Зря, между прочим. Ведьмы? Очень даже... Были процессы. В одной лишь Испании сожжено более... Не помню точно, но какое-то очень большое количество ведьм. Тем не менее Коля не верил. Верит — не верит, а вот тунеядец. Ест себе втуне. Что же он ест? — натюрморт стоял на столе. И не был то пышный Снайдерсов натюрморт, явил бы который профессиональному взгляду хорошего повара богатый творческий материал; ни натюрморт Сурбарана, поскольку не имел он ни цитрусовых, ни иных плодов; нет, это не был натюрморт Петрова-Водкина: не было в нем аппетитно ржавой селедки; и вообще это был не натюрморт. Был тринадцатикопеечный батон да пачка чаю за двадцать четыре копейки. Какой же это натюрморт? Но из кулька по синей клеенке рассыпался сахар. Сахарный песок.
Нет. Натюрморт.
Коля рукой подвинул будильник.
— Что такое?
Поднес его к уху, потряс. Будильник издал похожие на кашель звуки, но тикать не стал. Коля вопросительно посмотрел на будильник.
— Три?
Встал, подошел к окну. За окном, на фонаре, неизвестно кем, когда и для чего поставленном во дворе, как физиономия Деда Мороза, в снежной шапке часы.
— Три? Три. Хм...
Коля поставил будильник на стол, переставил, подвигал. Выкатил из угла железное кресло. На больших, круглых, погнутых колесах поездил взад-вперед, прицеливаясь на стол. Тогда остановился. Вытащил из-под кушетки грунтованную белую картонку, поудобней поставил мольберт — и работа пошла.
Да, увидел бы эту работу рыжий милиционер, увидел бы художник с бородой! Они бы хором сказали: