— Это — понт, — ответил Тербенев. — Такая манера. Ты, главное, сам не робей, держись поразвязней.
Девицы вернулись, одна из них пухлая, маленькая совсем, освоилась, почему-то развеселилась. Она стала тыкать композитора пальцем в живот, называя его то чертиком, то папашей.
— Ха, папаша! — кричала ему пухлая девушка, — Чертик, — кричала, — дай тортик. Хочу торт «Сказка». Слабо заказать?
Композитор послушно заказывал.
Вторая, длинная, череповидная, все время одергивала свою пухленькую подругу и смотрела на нее ненавидящим взглядом — сердилась. Тербенева это их контрастное поведение очень веселило: он хохотал на весь ресторан, пил с композитором и девицами на брудершафт и вообще вел себя с крайней развязностью. Но композитора восхищала свобода и непринужденность Тербенева.
«Как держится! — с завистью думал композитор, облизывая языком блестящие губы. — Эх, как они тут, в Ленинграде? До чего же ловко держится. Великое дело — индивидуальное общество».
Ему тоже захотелось как-нибудь себя показать: что-нибудь такое сказать или даже спеть. А Тербенев как будто только и ждал этой композиторской мысли. Он загадочно вонзил черные очи в Евгения Сергеевича и как будто прожег его насквозь.
— Женька! — проникновенно сказал Тербенев. — Женька! Душа горит. Спой что-нибудь, дорогой, так, чтоб заплакать. Плакать хочу! Рыдать хочу!
— Да что ты, неловко, — заерзал композитор, тогда как внутри все зудело.
— Исполни, Женька, век тебе не забуду, — вскричал Тербенев, — подари!
Композитор нерешительно ежился. Хотелось спеть. Ух, как хотелось, но нигде еще Муринский, кроме клуба харьковского химфармзавода, публично не выступал.
— Спой, Женька, одолжи! — страстно искушал Тербенев. — Эх, да что там, просим. Просим! — громко на весь зал возопил Тербенев, он вскочил и, изогнув изящный стан, воскликнул: — Дорогие ленинградцы и гости нашего города! Давайте, товарищи дамы и господа, попросим присутствующего среди нас знаменитого композитора Муринского исполнить что-либо из его замечательных произведений и давайте, товарищи, выпьем за его творческие успехи.
За соседним столиком дружно чокнулись, выпили, грянули «ура»; за другим столом зааплодировали, аплодисменты радиоволнами разбежались по залу. Хоть некоторые и не вникли в суть дела, но хлопали все. Потом где-то крикнули: «Просим, просим!» «Просим!» — отозвался Тербенев, и тогда весь зал стал скандировать: «Про-сим, про-сим, про-сим!..»
Композитор, смущенный и радостный, встал и на четыре стороны раскланялся, хотя четвертый поклон относился к окну.
Слава пришла к нему внезапно, оглушила, окутала, сбила с ног. Муринский неуверенными шагами пробрался между столиками к эстраде, сев за рояль, на мгновение задумался, облизнул блестящие губы и грянул целиком спертую у знаменитого Перголези мелодию. За два дня до этого он с трудом втиснул в эту мелодию придуманные малоизвестным поэтом стихи.
Ничего не скажешь, играл композитор хорошо, но когда отзвучали вступительные аккорды, странно и не в такт врезалось его жалобное блеянье:
Потом слова прекратились и под длинный фортепианный проигрыш пошло уже чистое блеянье:
самозабвенно пел композитор, а публика недоумевала. Не доросла еще публика до Перголези, и поэтические призывы грезить здесь, в ресторане, тоже не получили поддержки. Песня композитора не произвела желаемого впечатления. А Перголези? Даже имени такого здесь, вероятно, не слышал никто, и даже тербеневский «верняк» проявил полную неосведомленность. Тербенев же на их вопрос объяснил им, что это такое грузинское блюдо.
Все же Муринскому вежливо похлопали — в конце концов, сами просили; композитор же, спускаясь с эстрады, слышал прямо-таки гром аплодисментов. Эх, слава, сладкая вещь, пришла, ошеломила, вскружила голову. Но едва композитор скромно уселся за стол, как тут же пухлая девица и ошарашила его, она поманила пальцем официанта и нахально заявила:
— Хочу Перголези!
— Чего? — не понял официант.
— Перголези. Есть у вас Перголези?
У композитора челюсть отвисла, а официант испуганно переспросил:
— А... это что?
— Ну... это... мясо? — обратилась девица к Тербеневу, но Тербенев, сделав вид, что не слышит вопроса, принялся увлеченно брататься с композитором.