Ноги в серых чулках дернулись, и Александр Антонович, взъерошенный, вскочил.
— Ого! — сказал Александр Антонович, подбежав к окну. — Ого, — сказал он, — половина второго, я поспешу. Адрес вышеупомянутой Нарзан позвольте я вам запишу.
Александр Антонович сдвинул с белого листка батон, шариковой ручкой накарябал: «Свечной переулок, четвертый дом, в третьем этаже, семнадцатая квартира».
— Он как раз с Коломенской пересекается, — пояснил Александр Антонович.
— А то оставайтесь, Александр Антонович, — неуверенно предложил Коля.
— Да нет, Николай Николаевич, пойду полечусь: совсем разыгрался проклятый геморрой.
Александр Антонович страдал поистине барской болезнью.
Коля медленно сидел перед догорающей печкой, слушая бесконечные вариации вьюги за мерзлым окном. В открытой печке, как звуки, вспыхивали дотлевающие огоньки. Не было нужды в печке. Это сегодня показалось с улицы зябко, а так... Разве что так иногда, посидеть. А вообще, в комнате и без того было слишком жарко всегда. И может быть, по этой причине всю прошлую ночь мучили Колю кошмары, тайные непонятные сны. Это были не те сны, что раньше. Раньше были другие, обычные сны. Бывало, снилась Ляля, или Данилыч, или снился пейзаж, который Коля писал и одновременно гулял в нем с Александром Антоновичем; то на Большом проспекте начинал падать тополиный пух и покрывал и зеленые газоны, и скамейки, и Колю; то наблюдал Николай Николаевич в темном безоблачном небе странную игру звезд, и как будто эти звезды были люди.
Теперь не было таких снов. Последнюю ночь давили на горло цепкие пальцы. Теперь, просыпаясь, жадно закуривал, до самых глубин затягиваясь горьким рассеянным дымом, тревожно оглядывал спинку стула, букетик давно засохших цветов, испорченный будильник. Высвеченный в темноте разгоревшимся огоньком сигареты будильник стал загадочным и зловещим. Он зазвонил. И Коля проснулся. Коля сидел перед остывающей печкой. В пепельнице еще догорала положенная туда сигарета. В коридоре хлопнула дверь — звонили Гудзеватому.
Гудзеватому принесли «молнию». Иван Соломонович (извините) в подштанниках — впрочем, немецких, с начесом, лучшего качества, — выскочил в коридор, на ходу натягивая купальный халат. Шаркая туфлями, прошмыгнул два шажка по коридору к двери, уже открытой рябой соседкой, навстречу, к счастью, на этот раз долговязому юноше в детском пальто (а то представьте: Иван Соломонович в узких подштанниках с раскосыми ногами, в распахнутом халате перед хорошенькой, краснощекой девицей — конфуз!), принял с поклоном из рук телеграмму:
— Спасибо, товарищ!
И расписался в положенном месте огрызком химического карандаша. Дверь захлопнулась. Еще один поклон в сторону рябой соседки:
— Спокойной ночи.
Дверь мягко закрылась. Гудзеватый сбросил домашние туфли, прыгнул в постель, отклеил заклейку и с сонным недоумением прочитал: «Прилетаю двадцать четвертого десять Ася».
Иван Соломонович смущенно улыбнулся:
— Ася? Какая Ася?
Внимательно осмотрел телеграмму.
— Из Ростова? Ах... А-ася!
Вспомнил. Действительно, в Ростове-на-Дону приятно проводил свободное от работы время с одной «незнакомкой». Были два раза в кино и раз в ресторане. Командировочные отношения не увенчались, так как гостиничный номер был на двоих. Посвящать сослуживцев в интимные отношения совсем нежелательно.
— Ну что ж, очень приятно! Как говорится, добро пожаловать в нашу обитель, в город, так сказать, над Невой!
В последний раз прокричал птичьим криком засыпающий буксир в черной прогалине у стены, прошуршала милицейская машина и свернула на Десятую линию. Снегом припорошило следы, и от ночной черноты еще белей стали холодные тротуары. В три часа пополуночи замер Ленинград, и до утра прекратилось время.
Вот так всегда бывает на Святки. Этими ночами, каждый раз застывая в неподвижности, город заново переживает всю свою прежнюю жизнь. Конечно, до утра затихает на перекрестках бурное ленинградское движение и все становится как оно было когда-то. В это время даже ночные фонари, словно они заправлены ворванью, а не светящимся газом, светят вполсвета, осыпая на голубые дороги мелкий оставшийся снег.
Оживает город, один в трех именах. Но ведь не может он оживать только своими камнями, только фонарями и крышами?