Вместе с этим он вручил ей завернутый в слегка подмокшую бумагу небольшой холстик.
— Ах, как приятно! — вскричала именинница, разворачивая бумагу. — Какой чудесный натюрморт! Мне о вас много говорили. Раздевайтесь же, пойдем. У меня сегодня еще и выставка и вообще много гениальных людей.
Коля улыбнулся.
Пока Коля раздевался, Зинаида Нарзан рассматривала натюрморт.
«Странный натюрморт, — думала Зинаида. — Странный — значит гениальный, а этот Болотов какой-то совсем не странный. Может быть, он не гениальный? Но не может же быть, чтобы натюрморт был гениальный, а художник не гениальный. Ну, ничего. Может быть, он еще проявится. Может быть, он... например, залает».
Но Коля не залаял. Он вошел в комнату и огляделся. Увидел на зеленоватых стенах объекты и внимательно их осмотрел.
— Вы об этой выставке? — спросил он Зинаиду Нарзан.
— Да. Вам нравится? — вскинулась Зинаида.
— Так сразу трудно сказать. Я еще посмотрю.
— Посмотрите, что мне подарили, — похвасталась Зинаида Нарзан.
— Как! В самом деле! — обрадовался Коля. — Филонов! Просто не верится. Да-а!..
— Вы его знаете?
— Да, да! Знаю, конечно же, знаю. Я и в запасниках был. В Русском музее. Так, по знакомству, пока окончательно еще не закрыли. А теперь, конечно... Но книжка! Прекрасно!
— Я вижу, вам нравится.
— Еще бы! — Коля книгу раскрыл.
«Филонов! Печать, конечно, неважная. Но важно — Филонов. Вот оно. „Рыбаки“, а эта без названия и эта без названия. Так и называется: „Без названия“. Чудная вещь. А это знаменитые „Ломовые“ и опять — „Без названия“. А какая картина! „Без названия“, „Без названия“, „Мужчина и женщина“... Всё».
Перевернул обложку. На супере, на задней сторонке портрет. Плохого качества фотокарточка. Так вот какой он, Филонов? Вот он. Одет в шинель, огромный лоб и тяжелый-тяжелый взгляд.
Зинаида робко спросила:
— Он гениальный?
— Кто?
— Филонов.
Коля не ответил.
«Нет, он все-таки странный», — подумала Зинаида Нарзан и отошла.
Факультетские подруги поглощали декларацию.
— Искусство мобилей, созданное художником Колдером, отошло в прошлое — оно уже не передает динамики века. В своих объектах я отказался от движения и первый из всех когда-либо существовавших художников ввожу в свои ассамбляжи новый компонент. Я уже говорил, что в момент просветления нереальное становится наиболее реальным, сейчас я заявляю, что и нематериальное является наиболее материальным. — Сухов-Переросток выдержал длинную паузу (до звонка оставалось меньше минуты). — Новый элемент, который я решительно ввожу в мои композиции! — Сухов-Переросток задержал дыхание. — Новый элемент это — звук... — выкрикнул Сухов-Переросток. — Соединившись с другими, материальными элементами, он и создаст тот взрыв, который наиболее полно выразит динамику века и наконец поставит точку в искусстве.
Сухов-Переросток завершил декларацию — будильник не звонил.
Сухов-Переросток обернулся — будильник почему-то даже не тикал.
— Хм... — сказал Сухов-Переросток.
Коля внимательно вглядывался в плохую фотографию.
«Какое все же лицо! И взгляд какой... Тяжелый. Нет, не тяжелый, а какой-то очень сосредоточенный взгляд. Как будто художник писал, писал, а потом задумался и оцепенел. Вот ведь...»
— Да, — сказали сзади. — Чехи издали. Достать было невозможно.
Коля обернулся и увидел красивое, но слегка опухшее лицо Тербенева.
— А-а, здравствуйте, Жорж, — обрадовался Коля. Ему чем-то был симпатичен этот бездельник.
— Да, невозможно было достать, — повторил Тербенев. — При мне профессор Чудновский слезно просил. Доказывал, что он владелец одной из картин, — Тербенев на книгу кивнул. — Ну, его директриса пригласила к себе в кабинет — ясно, последнее свинство было б не дать. Мне, правда, тоже обещали. Там одна милая девушка. Ну, посмотрим, посмотрим...
Тербенев достал щегольской портсигар, угостил Колю невиданной сигаретой с каким-то оранжевым фильтром. Коля с опаской на фильтр посмотрел.
— Ну, как вам все это? — сказал Тербенев, поведя рукой по стенам. — Вот авангард. С похмелья было бы страшно, да я уже освежился — сойдет.
— Вы уж слишком строго судите, Жорж, — сказал ему Коля. — Не так уж все плохо. Не очень самостоятельно, правда. Конечно, Америки он не открыл, но все же...
— Да нет, я думаю, открывал, — засмеялся Тербенев. Он хлопнул по трубке торчащего из его кармана журнала и опять засмеялся.
— Кстати, — вдруг спохватился Тербенев, — вам передавал Александр Антонович? Там у нас, в «Рекламе», обнаружилось место. Я могу вас устроить. Зашли бы?