— Настало время сформулировать это правило, чтобы существа исключительные, собравшись вместе, смогли составить исключительное общество. Общество, в котором ничья индивидуальность не будет подавлена, где, напротив, от каждого будут требовать проявления индивидуальности...
— Гениально, Минкин! — восхищенно воскликнул экзистенциалист. — Гениально!
— Приступая к работе над созданием этого правила, я...
«Он все погубит, — подумал Боган, — весь эффект пропадет. Ведь это же надо под занавес!»
— Mesdames et mesiaures! — вдруг выразил свою точку зрения Александр Антонович. — А не пора ли нам чествовать нашу мге-ге-ге-эм rein du bal? Да-с, не пора ли?
— В самом деле, — откликнулся Минкин, вставая и берясь за стул.
Встала и вся его компания и, грохоча стульями, двинулась к столу. Гости стали рассаживаться, поднимая неизбежный в таких случаях шум.
— Pauline, — говорил Александр Антонович, — Pauline, нам вовсе не обязательно сидеть вместе. В таких случаях даже неприлично — вместе. Мужу с женой — не принято вместе.
— Знаю я тебя, Шура, — злобно отрезала Pauline, — прилично или неприлично, а будешь сидеть со мной.
Александр Антонович пожал плечами, выражая снисходительную покорность, и сел.
Факультетские девицы, неуверенно оглядываясь, занимали места вокруг Сухова-Переростка, который уже сидел, держа бутылку, как винтовку.
Робкая блондиночка спросила стриженую подругу:
— А нам куда?
— Держись меня, — сказала стриженая и втиснула свой стул между экзистенциалистом и композитором.
— Сюда, — махнула она блондиночке, и они, обнявшись, уселись на одном стуле.
Огромный детина, пришедший с поэтом, оглядывался вокруг с уважением.
Тербенев шлепнулся на стул рядом с Боганом, обаятельно улыбнулся и сказал:
— Паша! Опять рядом. Как повезло!
Боган стрельнул в него ненавидящим взглядом.
— И чего ты дичишься, Паша? — дружелюбно спросил Тербенев. — Все один да один. Ты успокойся, объектишки, в общем-то, слабенькие, да и там все больше плагиат.
— Ты в самом деле так думаешь? — с надеждой спросил Боган.
«Этот Тербенев все-таки имеет вкус, — благодарно подумал Боган, — в этом ему все-таки нельзя отказать».
Одноглазый философ накладывал на тарелку черную икру.
Александр Антонович внезапно вскочил.
— Куда? Куда? — закричал Александр Антонович и замахал руками на Сухова-Переростка.
Сухов-Переросток растерялся.
— Что ты, Шура? — растерялся Сухов-Переросток.
— Я вам, сударь, не Шура, и прошу вас, не направляйте бутылку в эту сторону: вы можете повредить памятник старины, — Александр Антонович указал на фонарик.
— А-а-а, — ответил Сухов-Переросток, — ага, — и отвернул бутылку.
— Этот Александр Антонович просто жлоб, — сказала стриженая девушка, — если бы лампочку разбили, было бы уже кое-что.
«А что?» — хотела спросить блондиночка, — но хлопнула пробка и на серебряное горлышко опустился тонкий дымок. Еще выстрел, еще.
Руки с бокалами повисли над столом, Сухов-Переросток передавал бутылки.
— Парни! — возгласил Сухов-Переросток, обращаясь, между прочим, и к дамам. — Парни! Мы все здесь сегодня собрались в честь нашей новорожденной...
Коля поморщился от «новорожденной» — эта шутка показалась ему пошловатой.
— Мы собрались в честь нашей новорожденной, — настаивал Сухов-Переросток, — в честь нашей новорожденной, которой сегодня, двадцать четвертого декабря, исполнилось двадцать два года. В честь этой даты я устроил выставку из своих объектов и сейчас прочитаю свою поэму в честь новорожденной Зины, которую всю целиком посвящаю ей.
— Погоди с поэмой, — хамски вмешался Тербенев, — дай прежде выпить и закусить.
— Да-да, — прогудел Александр Антонович, — «Певец же скромный, хоть великий, Ее здоровье молча пьет...»
— Скромность — добродетель бездарности, — крикнула стриженая девица, но общественное мнение склонилось в пользу Тербенева и Александра Антоновича — все выпили за здоровье Зинаиды Нарзан, а некоторые и закусили.
Стриженая сказала тихой блондиночке:
— Оба жлобы: и Тербенев, и этот индюк. Все-таки поэма — это уже кое-что.
— А что? — спросила блондиночка.
— Там полно сексуальных символов, — прошептала стриженая. — Сексуальные символы — это самое современное, это фрейдизм.
А Боган, повернувшись к Тербеневу, с внезапной теплотой сказал:
— Все-таки вы его здорово... Тербенев!
Гости с увлечением предались пиршеству. Забулькало в бокалах, рюмочки запотели, зазвенели тарелки и коротким железным лязгом ответили вилки и ножи. Закусывали, и было чем. Сочными лепестками лоснилась ароматная ветчина, потели пергаментные листики швейцарского сыра, сыпался купоросной россыпью рокфор, темной бронзой отблескивали срезанный бок балыка и ломкие ломтики севрюги; и черная, и красная икра, и крабы... И все эти удивительные раритеты занимали пытливые умы. А руки!.. Руки так и сновали по столу туда, и сюда, и вдоль, и поперек, и наискосок... и правда, когда растекается маринованный гриб бледным соком по блюдцу и никак не подцепить его вилкой, ну как тут удержаться — сама тянется к холодной бутылке рука.