Жидким пламенем скользнула водка в горло Александра Антоновича, раздалась внутри, разбежалась по жадным венам, застучала в висках, ударила в лицо.
Александр Антонович впитывал всем телом: Александр Антонович в предвкушении изысков мучился, но не пил с утра.
Pauline, хорошо знавшая Александра Антоновича, чувствовала, что это не к добру.
Боган жевал. Он был угрюм и нелюдим. Он молчал. Молчал до поры до времени.
«Будет триумф», — думал Боган, и, чтобы полнее ощутить сладость триумфа, он ничего не пил и только много ел.
— Ты отчего не пьешь, Паша? — спросил Тербенев угрюмого Богана.
— Я не употребляю вина, — твердо ответил Боган.
— Водки выпей — милое дело.
— Я вообще не употребляю алкоголя, — возразил Боган.
— А я пью и водку, и вино, — сказал Тербенев и налил себе и того, и другого, выпил и запил красным вином. Не стоило ему этого делать, нельзя запивать водку вином, но Тербенева уже повело.
— А вы что не едите, Николай Николаевич? — спросила хозяйка. — Хотите, я положу вам селедки под шубой? А то вот севрюга, или икорки вам положить?
— Спасибо, — сказал Коля, — спасибо. Если позволите, я попозже.
— А может быть, выпьем? — спросила хозяйка. — Коньячку. Как, выпьете? Со мной, пожалуйста, — уговаривала она, наливая в рюмки коньяк, — вы мне ужасно понравились, Николай Николаевич.
Выпили. Зинаида Нарзан украдкой взглянула, как Николай Николаевич на стуле сидит. Сидел, в общем-то, нормально.
Повернулась к мистику:
— А вы почему не едите?
Мистик что-то глухо забормотал.
Сказать по правде, у мистика слюнки текли при виде всего этого изобилия, но он был мистик, маг, окруженный завесой тайны, а в еде... нет, в еде все-таки есть что-то такое... что-то откровенное. Нет, он, мистик, на людях есть не станет... И пить не станет.
Мистик отрицательно мотнул головой и нахмурился.
Тербенев налил в рюмочку водку и, приподняв ее, подмигнул Александру Антоновичу.
Александр Антонович ответил поклоном, налил рюмку.
— Шура, не спеши, — услышал он шепот жены.
— Avec votre permission, — уклончиво ответил Александр Антонович.
— Я изучил творчество, политическую и общественную деятельность, а также личную жизнь знаменитых людей прошлого.
Я проник в эту жизнь, изучая ее интимнейшие подробности, находя странности в их внешности и поведении, отмечая ненормальности их речи, походки, психические и психологические отклонения и наклонности к сексуальным извращениям.
Особое внимание я обратил...
— О чем это он? — спросил Коля хозяйку.
— Это трактат Минкина о гениальности. Минкин открыл метод определения гениальности по внешним признакам и по странностям в поведении.
— Вот как! — удивился Коля. — А для чего это ему?
— Ну, как? Ведь это же нужно! Чтобы все знали, кто гений, а кто — нет. Ну и потом, Минкин вообще занимается психологией творчества.
— А, ну если так... Хм. Действительно, это его дело, чем заниматься. Вы извините, пожалуйста, я просто так поинтересовался.
«Напрасно он извиняется, — с досадой подумала Зинаида Нарзан, — гений не должен извиняться. Наверное, он все-таки не гений. А жаль!»
Стриженая девушка, ерзая на половинке стула, сказала:
— Чего-то не хватает!
— Чего? — испуганно спросила блондиночка.
— Подождем, — загадочно ответила стриженая.
Сухов-Переросток не унывал. Будильник не зазвонил, это точно, но вечер был еще впереди, и Сухов-Переросток надеялся взять реванш.
— Как тебе моя выставка, Тербенев? — спросил Сухов-Переросток, влезая между фрейдисткой и ее тарелкой.
Тербенев проглотил водку, выдохнул, занюхал корочкой черного хлеба.
— Чего?
— Как тебе моя выставка.
— ОK, — сказал Тербенев, — на уровне лучших мировых стандартов.
— Значит, в порядке? — несколько наивно уточнил Сухов-Переросток.