— Я же говорю, на уровне. Так бы и смотрел... но не слушал.
— Это почему же? — обиделся Сухов-Переросток.
— Потому что уже читал, — ответил Тербенев и потянул из кармана свернутый в трубку журнал.
Сухов-Переросток с опаской на журнал посмотрел.
— Вот, послушай, — сказал Тербенев, — послушай... ага, вот: «Художник не выбирает и не абстрагирует предмет от жизни, он идентифицирует выбранный предмет в самой жизни». Или вот, — сказал Тербенев, водя пальцем по строчкам, — «концентрация внимания на вопросе „Что это?“, вытекающая из экзистенциализма или из насущной необходимости создать парадоксальный момент просветления, свойственный философии Дзэн»...
Тербенев повторял по журналу декларацию Сухова-Переростка. Сухов-Переросток явно нервничал, тем более что публика начинала прислушиваться и кое-кто пакостно подхихикивал.
— Ну что, — попробовал защищаться Сухов-Переросток, — идеи носятся в воздухе.
— Ага, через океан, вместе с журналами. Здесь, кстати, и шахматная доска есть, удивительное совпадение. Ну а когда ты насчет сексуальной символики понес, тут уж я сразу понял, такое и в воздухе не носилось: вполне самостоятельный идиотизм.
— Послушай, — сказал Сухов-Переросток, — это уже оскорбление, а я, между прочим, боксом занимался.
— Так вот ты бы боксом и занимался, а не умничал.
Сухов-Переросток, обжегшись на «боксе», решил отнестись к Тербеневу иронически.
— Этот Тербенев, — шепнул он фрейдистке, — просто эмбрион. Просто распоясавшийся эмбрион.
Тербенев не слышал, он хлопнул рюмку коньяку и, презирая эстетику, закусил огурцом. А закусив огурцом, он поднял глаза и взглядом наткнулся на колючие глазки сатира. Бессовестный искуситель даже глаз не отвел.
— Ха-ха! Женька, здорово! — закричал он вместо этого. — Ну, брат, рад тебя видеть живым.
У композитора от такой наглости из носа брызнула водка, он поперхнулся, закашлялся, чуть не заплакал. Наконец вытер салфеткой припухшие глазки и тогда достойно ответил:
— Мы, кажется, с вами не пили на брудершафт.
— Врешь, старикашка, пили, — возмутился очевидной ложью Тербенев, — пили и еще как пили! Позавчера в ресторане. Ты что, забыл? Погоди, ты вспомни, вспомни, я тебе еще устроил двух...
— Да-да, я вспомнил, пили, пили, — поспешил согласиться Евгений Сергеевич и, чтобы не продолжать неуместные за столом воспоминания, обратился к робкой блондиночке:
— Вам хрена не надо?
Блондиночка округлила глаза, отшатнулась и чуть не столкнула со стула свою стриженую подругу.
— Чего-о-о? — грозно спросила стриженая через голову блондиночки.
— Я... ей хрена... хотел... — пролепетал композитор.
— Ничего нам не надо, — отрезала стриженая и вилкой вспорола заиндевелый студень в тарелке. — Видали мы таких. «Хрена!»
Затюканный, композитор прижух и занялся едой.
— Николай Николаевич, — сказали слева, — о чем вы задумались?
Коля обернулся: рядом сидела бледная девочка Нина, хозяйка салона.
— Ах, Нина! Здравствуйте, извините, в самом деле, задумался.
— Да-да. Я давно уже жду, когда наконец вы на меня обратите внимание.
— Как говорит Александр Антонович, «ваш покорный слуга». — Коля попробовал галантно улыбнуться.
— Что не заходите?
— Да как-то все некогда: дела.
— Пишете много?
— Да, и пишу, и вообще...
— Видела ваш натюрморт; мне понравилось.
— Спасибо, мне приятно ваше одобрение.
— А у меня очень многое изменилось: Боган подарил картину, много новых стихов, Минкин трактат написал.
— Да-да, я слышал.
— Гениальность клокочет, — услышал Коля, — она проявляется во всем. Прежде всего в гениальной внешности.
— Внешности... — повторил Коля, — мм!.. Может быть... Интересная мысль.
Александр Антонович выкушал рюмочку и откинулся на спинку стула. В голове начинался знакомый ему соблазнительный жар. Александр Антонович посмотрел вверх: над ним в золотых завитках рубиновым светом светился фонарик, словно налитый красным вином — всей жизни мечта.
«Может ли быть? Не грезится ли все это мне?» — подумал Александр Антонович и вилкой потрогал рубиновое стекло.
Огромный детина с уважением посмотрел на Александра Антоновича.
Минкин погрузился в раздумье.
У одноглазого философа двоилось в глазах.
Все разомлели, поползли над столом ленивые разговоры, мешаясь с сигаретным дымом; потихоньку осмелели и расслабились факультетские девицы, благодушие разливалось в гостях вместе с выпитыми винами, запотели глаза у Сухова-Переростка.