— Что же это за симптом? — заинтересовался Коля. Он обернулся в сторону Минкина и стал прислушиваться.
— Вам интересно? — спросила Зинаида Нарзан. — Как все-таки он систематизировал! Я печатала ему этот трактат. Хотите, я отпечатаю вам экземпляр? Вам интересно?
— В общем-то, да, интересно, только странное какое-то направление...
— Исследования показали, что все высокоорганизованные личности страдали особой болезнью мозжечка. Эта болезнь проявляется по-разному: у одних она вызывает заикание, у других нарушение координации движений, но у всех...
— Ну как, вам интересно? — спрашивала Зинаида Нарзан.
— О чем это? — недоумевал Николай Николаевич. — Все-таки неясна суть.
Осмотрев воображаемую коллекцию, Александр Антонович в воображении своем отправился назад.
«Нет, все-таки не сравнится с русским ампиром, — решил Александр Антонович, — однако как же теперь вернуться назад?»
До вокзала Сен-Лазар он добрался без хлопот, проехал Симплонский туннель, что уже спорно, но когда его занесло на Суэцкий канал, Александр Антонович очнулся.
— Нет, этак не пойдет, — сказал Александр Антонович и увидел в руке у себя крохотный кусочек хлеба с красной икрой. Александр Антонович был великий гурман, но деликатный желудок Александра Антоновича не выносил изобилия. Взяв в другую руку рюмочку, Александр Антонович взглядом поискал на столе и увидел, что к нему с запотевшей бутылкой тянется именинница.
— Знаю, знаю, — лепетала захмелевшая Зинаида Нарзан, — вы, Александр Антонович любите водочку.
— Грешен, сударыня, — подтвердил Александр Антонович и милостиво кивнул.
— Но Тербенев! — возмутилась Зинаида Нарзан. — Что вы скажете?
— Ничего никому не скажу. Буду нем как могила.
— Нет, я не о том. Но как это назвать? Его поступок...
— Да, благороден, — подтвердил Александр Антонович, в своих путешествиях не заметивший инцидента.
— Как, Александр Антонович? Неужели вы его поддерживаете?
— О, можете на меня положиться, — заверил Александр Антонович и подумал, что неужели он поддерживает Тербенева? И в чем это он его поддерживает? И еще что-то... ах да! Николая Николаевича забрать к себе, потому что — фельдъегеря, то есть не фельдъегеря, а что-то другое... не то морозная Сибирь... А, вот! Николая Николаевича арестуют именем закона, но он, Александр Антонович, не позволит; Николая Николаевича он спасет, а Тербенева надо поддержать, раз хозяйка об этом просит.
— Да, — строго сказал Александр Антонович, — раз вы так считаете... Словом, я согласен.
Удовлетворенная ответом именинница отошла к своим факультетским подругам, которые слушали лекцию Сухова-Переростка.
— Психологический автоматизм раскрепостил художника, — говорил Сухов-Переросток, — художник теперь свободен от всего.
— От всего! — ужасались девицы.
— От всех оков.
— От оков?
— Да, от рассуждений, например. Теперь художник творит свободно благодаря психологическому автоматизму.
— Это большое счастье! — патетически воскликнула фрейдистка.
— Да, счастье — это психологический автоматизм.
Коля думал, и думать становилось все труднее.
«Что-то не то, — думал Коля, — координация движений? Это не главное. Может быть, мозжечок? Нет, это частность. Тут общее направление не ясно, самая суть».
— Суть сути, в отличие от сути несути и от несути сути, равна несути несути. Но суть существенного, равно как и несуть несущественного, что прямо противоположно сути несущественного, равной несути существенного, приводит нас к выводу о том, что само существование экзистенциально, — объяснял экзистенциалист.
«Нет, — думал Коля, — не в этом суть».
А суть мелькала, она на мгновение проглядывала и снова скрывалась в словах, и слова налезали друг на друга, сталкивались и дробились. Дробились понятия и непонятия, из их осколков складывалась сложная, зигзагообразная абракадабра.
«Что это голову ломит, — думал мучительно Коля, — мозжечок может быть? Нет, это мозг. Ломит и ломит. Что-то случилось, как будто? Ах да! Ляля... И еще кое-что случится. О, случится! Ого!»
— И-го-го!
— И-го-го... — услышал Коля и прислушался.
— И-го-го-го-го-го-го-го... — читал курносенький поэт, и Коля удивился.
«Что это он игогокает?» — удивился Коля.
— Иго-го-горько я смеюсь, — читал курносенький.
«А, это он заикается», — сообразил Коля.
— И го-го-гордо я скажу, — читал поэт.