Коля напрягся, а поэт снова заладил:
— И-го-го-го-го-го-го-го-го...
На этот раз оказалось «иго бездарных татар».
Коля отрывисто засмеялся.
— А, Николай Николаевич, что? — обернулась Зинаида Нарзан.
— Что? — Николай Николаевич опять засмеялся. — Абракадабра.
— Что?
— Абракадабра. И, кажется, здесь где-то суть.
«Он положительно странный, — подумала Зинаида Нарзан, — он, конечно, не лает, но все же он странный. А может быть, он залает?.. Ах, если б залаял, — мечтательно подумала она, — правда, все-таки он не урод, а даже напротив, очень приятный, хотя и не такой красивый, как этот Тербенев. А Тербенев тоже хорош! Вот уж, действительно, бездарная серость, как Минкин пишет. Ах, все эти красавчики таковы!» — с внезапной горечью подумала Зинаида Нарзан, хотя у нее и не было никакого опыта на этот счет.
Александр Антонович с рюмкой в руке сидел за столом, погруженный в раздумья.
«Как же вернуться? — раздумывал Александр Антонович. — Потому что у меня в Санкт-Петербурге дела. Во-первых, Тербенева надо поддержать (хозяйка просила); во-вторых, Николай Николаевич с его фельдъегерями. Дались ему эти фельдъегеря!»
Таможенный чиновник в мундире наполеоновского marechal спросил у Александра Антоновича son nom.
— Le comte de Goloubioff, — ответил Александр Антонович, бессовестно присвоив себе графский титул и приставку de.
— Парни, это про Голубева, — прорезался дискант Сухова-Переростка.
Оказывается, Сухов-Переросток уже давно читал факультетским девицам свои стихи и сейчас собрался прочесть посвящение Александру Антоновичу. Сухов-Переросток задрал кверху ноздри и стал читать:
— Вы что это, сударь, нарядили меня в какую-то подозрительную шкуру? — возмутился Александр Антонович.
— Это не подозрительная шкура, — с достоинством ответил поэт, — это маколесова кожа.
— Какая кожа? — взревел Александр Антонович. — Вы, сударь, не увиливайте. Это что, по-гречески — Маколес?
— Нет, не по-гречески.
— Кто таков? — грозно спросил Александр Антонович.
— Ну при чем же здесь Маколес? — обиделся Сухов-Переросток. — Нет никакого Маколеса. Просто образ такой, «маколесова кожа», ну вот как «танталовы муки».
«А-а, „танталовы муки“... — успокоился Александр Антонович, — ну это другое дело. „Танталовы муки“... Может быть, и Маколес отчасти Тантал: в конце концов, оба греки».
Александр Антонович взял свою рюмку и, поискав на столе, нашел бутылку мадеры.
— Александр, умоляю тебя, довольно! — услышал он сзади истерический шепот Pauline.
Александр Антонович медленно выпил, блаженно улыбнулся и сказал:
— Ce que femme veut, Deu le veut!
«Это тебе за Шуру», — злорадно подумал он. И снова мечтам предался.
— Вечер — не вечер, праздник — не праздник, — убежденно сказала стриженая девушка.
— А что такое? — встрепенулась блондиночка. — По-моему, хорошо: и стихи, и Минкин трактат будет читать.
— Хм! Стихи, — недовольно ответила стриженая, — стихи — это полдела, а вот я вижу, никто не эпатирует — наверное, придется мне. Я страшно люблю эпатировать.
— А как это — «эпатировать»?
— Трудно так объяснить. Например, можно нецензурно ругаться, чтобы все возмущались... или другое что-нибудь... скажем, вот этот фонарик разбить.
Слышал бы Александр Антонович, что его фонарик собираются разбить. О, как возмутился бы Александр Антонович! Но Александр Антонович не слышал: в этот момент он как раз выходил из вагона — почему-то на Витебском вокзале.
«Прежде всего предстоит мне сделать дела, — думал Александр Антонович. — Значит, Тербенева поддержать, потом фельдъегеря... Что там у меня с фельдъегерями? Потом что-то... А, танталова кожа. Нет, не танталова — не было у Тантала никакой кожи. А-а-а! Наверное, это шагреневая кожа, — догадался Александр Антонович. — Уж не та ли, что там, на подрамнике? Неужели настоящая Бальзакова кожа? Надо проверить».
Боган доедал винегрет: он ждал своего часа.
— Может быть, не надо эпатировать? — несмело спросила робкая блондиночка.
— Надо, — решительно ответила стриженая, — без этого праздник — не праздник.
— А Тербенев, разве он не эпатировал?
— Это не эпатаж, а примитивное жлобство. Если никто не эпатирует, придется эпатировать нам. Будем эпатировать сразу после трактата.