Боган ждал, подходило время триумфа.
— Вам удобно на стуле сидеть, Николай Николаевич?
— Да-да, спасибо. Вполне.
— А то, может быть, пересядете в кресло? — предложила хозяйка. — Вот Богану, например, неудобно на стуле — все падает. Может быть, вам лучше в кресле?
«Чего это она?» — подумал Коля, а вслух сказал:
— Нет-нет, не беспокойтесь, удобно.
«Ах, когда же он залает? — с тоской подумала Зинаида Нарзан. — И на стуле сидит. Вот Боган...»
«Я буду первым среди равных», — сказал себе Боган и встал. Он побледнел.
Перехватив его взгляд, встал Минкин.
Встал мистик.
Встал экзистенциалист.
Встали все.
Помявшись, встали факультетские девицы.
Сухов-Переросток скрипнул зубами и сел.
— Начнем, — сказал Минкин.
— Дамы и господа! — обратился Минкин, — некоторые из присутствующих здесь слышали первые главы или отдельные, однако не ключевые, отрывки из моего трактата, который я в процессе работы иногда читал по частям. Ныне мой труд завершен. Теперь я могу приступить к столь долго ожидаемому вами чтению второй его части. Прошу всех желающих проследовать в соседнее помещение.
Публика повалила за ним.
Зеленоватая комната была слабо освещена бледным светом торшера, и суховские объекты по стенам создавали вид беспорядка. Под торшером, на канапе рококо, разметав смоляные кудри, навзничь лежал зловещий красавец Тербенев, прикрывая хрустальным бокалом на белоснежной, крахмальной груди темно-кровавые пятна.
Сдвинув стулья полукругом, общество расселось кто куда, и многим не хватило места, но Тербенева все же не стали будить, пока лихо тихо. Минкин некоторое время озадаченно смотрел на это непредвиденное обстоятельство, потом решительно повернулся к нему спиной, а лицом к полукругу и извлек из внутреннего кармана пиджака сложенную пополам пачку листов машинописного текста. Еще раз оглянувшись на Тербенева, Минкин прокашлялся.
— Дамы и господа! Первые главы моего трактата, которые по существу являются манифестом, утверждают право каждой определившей себя как гения личности заявлять о себе громко и вслух, не связывая себя общими правилами. Общие правила, — заявил Минкин, — это выработанные обществом правила. А общество утверждает свое право определять и устанавливать ценность личности, рассматривая личность как свою неотъемлемую часть. Если речь идет о художнике (в широком смысле этого слова), то лишь комплиментарность в отношении общества дает ему право на признание в этом обществе. Общество создает себе кумиров, но подобный кумир всегда лишь наиболее способный выразитель общепринятых идей. Однако и он должен соблюдать установленные обществом правила и со смущенной улыбкой принимать воздаваемые ему почести. И здесь общество, то есть безликая, серая масса, берет на себя роль верховного судьи...
— Мочить их всех надо, — эпатировала откуда-то из темноты хриплым голосом стриженая.
Минкин недовольно прокашлялся и продолжил:
— В отдельных случаях, и всегда посмертно, они обозначают кого-нибудь из своих идолов как гения, но и так называемая гениальность определяется плодами его трудов, то есть все той же комплиментарностью. Я не говорю об идеологической порочности подобных оценок, скажу лишь, что они чрезвычайно зыбки, приблизительны и не имеют научной основы...
«Комплиментарностью, — подумал Коля, глядя на затылок сидящего перед ним на стуле кого-то, — комплиментарностью... Да, верно. Наверное, верно. Конечно же, эти оценки... Их много, им кажется, что они правы, потому что их большинство и пока так думают все. Но есть общество в общем, — думал Коля, глядя на этот сидящий на стуле затылок, — а есть... Есть общество в частности. Может быть, там тоже комплиментарность? Ну, во всяком случае, правила».
— Первая часть моего трактата имеет целью утвердить право гения самому, независимо от общества определять свою ценность, вторая часть объясняет, как это сделать. Поскольку некоторые из вас, — обратился Минкин к внимательной публике, — уже слышали отдельно читанные мною первые главы, а также из-за того, что мы здесь весьма ограничены во времени, я прочту сегодня некоторые ключевые отрывки из глав второй части, то есть именно те, где сформулированы основные отличительные признаки гениальности.
Минкин откашлялся и объявил:
— Гениальность КЛОКОЧЕТ. Гениальность клокочет, с раннего детства она деформирует психику человека. Но на основании физиогномики, френологии и других наук, определяющих влияние психического на физическое, мы можем смело утверждать, что и внешность гения отличается от внешности нормального человека. Она так же деформируется, как и психика. Точнее, она деформирована психикой. Существует и обратная связь. Врожденное уродство, а в сущности, просто несоответствие выработанным толпой эталонам, еще в раннем детстве порождает комплекс неполноценности, разрастающийся впоследствии до исполинских размеров и требующий удовлетворения в творчестве. Глядя на гения, обыватель обычно говорит: он урод. И действительно, обывательское представление о красоте определяется близостью рассматриваемого объекта к норме, к тем самым эталонам, то есть к среднеарифметической, бездарной и потому не оскорбляющей величине. И все, что не укладывается в рамки его охломорфной эстетики, объявляется уродством. Но в древности, во времена аристократические, прекрасным считалось именно то, что выходило за пределы среднеарифметического, обозначало себя как индивидуальное. В те времена слова красота и уродство вообще были синонимами, и до сих пор русское слово красота переводится на польский язык словом урода. Уродство — нечто превосходящее норму, возвышающееся над нормой, выдающееся. Я принимаю термин уродство и предлагаю отныне применять его для обозначения подлинно прекрасного. Я возвожу уродство на пьедестал.