У стола стоял колченогий, весь перекошенный табурет.
— Ну, так... табурет.
— Ну зачем он тебе? — спросила Ляля. — На нем же сидеть невозможно. Надо выбросить, — убежденно сказала она.
— Зачем его выбрасывать? — сказал Коля. — Такой хороший табурет. Красивый. Прямо какой-то экспрессионистский табурет.
— Какой? — переспросила Ляля.
Коля засмеялся.
— Выбросим, выбросим, — засмеялся Коля. — Только, Ляленька, не надо сегодня убирать, тем более что и лессировать мне нечего — не просохло.
— Послушай, — сказала Ляля, — мне так хочется, чтобы здесь было уютно. Ведь сегодня двадцать первое. Ты что, забыл?
— Ой, правда, забыл! — сказал Коля.
— Ну вот, забыл! Я хочу, чтоб хотя бы в твой день рождения здесь было прибрано. Свечки зажжем, и мы с тобой выпьем вина. Придет Александр Антонович... Придет Александр Антонович?
— Не знаю, наверное, придет, надо напомнить.
— Напомни. Так вот, выпьем вина. Я торт принесу. «Наполеон». Ты любишь «Наполеон»? — прищурилась Ляля. — Если любишь, слушайся меня и давай убирать.
— Завтра можно убрать, — возразил Коля.
— Завтра, завтра — не сегодня... знаем, знаем, знаем... — скандировала Ляля. — Давай не будем спорить, давай не будем пререкаться, давай метлу.
— Ляленька, — взмолился Коля, — не надо, давай лучше погуляем. Ведь первый снег! Зима!
— Ну, хорошо, — уступила Ляля. — Только все-таки я подмету и еще кисточки вымою. Тихо! — сказала Ляля и подняла палец.
Через пять минут все было закончено.
— Ну все, — сказала Ляля и поставила гильзу от снаряда (такая Колина ваза) с чистыми кисточками на стол. Коля сел на диван.
— Ляля, — сказал Коля, беря ее за руку, — ты хочешь ко дню рождения мне сделать подарок?
— Очень хочу, — сказала Ляля и наморщила лоб.
— Тогда, Ляленька, двадцать пятого декабря, утром, мы пойдем подавать заявление. Чтобы жениться.
Ляля опустила голову. Помолчала. Потом Ляля голову подняла.
— Глупенький Коля, — сказала Ляля тихо и нежно, — это для меня будет подарок.
Когда они вышли на улицу, снег уже перестал. Неглубокий, ровный и белый, он лежал на дороге, газонах и тротуаре, аккуратно обнимая все неровности и выпуклости. Вдоль обеих линий протянулись в перспективе белыми кораллами деревья, перспектива кончалась Большим проспектом. И там, где кончалась перспектива, просияла сквозь белые ветки электрическая лампа, и от этого света деревья на углу казались зелеными. Коля и Ляля ушли в перспективу, оставляя следы на снегу.
В дверь постучали. Боган высунул из-под одеяла пегую голову и направил ухо на дверь. Прислушался.
— В такое время? Кто бы это мог быть?
Стук повторился. Боган тихонько соскользнул с кровати на пол, босиком по липким квадратам паркета подкрался к дверям. Присел под дверью, прислушался. В дверь стучали.
— Кто бы это?
Глаза привыкли к темноте. В окнах слабо мерцало.
«Ну да — на улице должны быть фонари и лунный свет», — подумал Боган.
Боган поднял руку и сказал:
— Видно.
Даже как будто фосфоресцирует рука. Да, вот растопырил пальцы — видно. Между пальцами призрачный блеск. Попытался сложить два пальца.
«Вот эти: безымянный и средний». Пальцы почему-то не складывались.
Боган поднялся и отошел на середину комнаты. Оглянулся. Фосфоресцировали вокруг предметы. Фосфоресцировали, но не складывались пальцы. В дверь колотили.
— Кто? — голос не слушался, пегие волосы шевелились и пальцы не складывались.
«Если сложу пальцы, тогда спасен, тогда он не сможет войти». — Боган уже знал кто.
В дверь ломились. Боган изо всех сил сжимал пальцы, но пальцы не слушались, не складывались.
Гипнотически медленно стала открываться дверь. Волосы на голове шевелились, Боган даже слышал их шевеление, но ничего не мог сделать — он весь занемел. Дверь отворилась и оттуда, из темноты, из глубины, появился с синей бородкой призрачно-бледный Тербенев. С бледного лица неумолимо, неотвратимо смотрели глаза, черным огнем прожигали насквозь. Тербенев садистски, зловеще так улыбнулся — улыбка прошелестела. Он, может быть, был даже и не Тербенев, а какой-то оперный князь, ужасный злодей, интриган. Он сделал неслышный шаг вперед.
«Чего он хочет? Нет, это Тербенев».
— Козу! Сделай козу, Паша, — гробовым голосом сказал Тербенев.
— Что? — беззвучно прошептал Боган.
— Козу. Козу-у-у! Вот так, Паша.
И Тербенев торжественно, совсем ритуально сложил тонкие пальцы в козу. Боган с ужасом отступил. Тербенев, делая пальцами козу, поплыл к нему, черные глаза жгли. Боган попятился.