Минкин сжал правую руку в кулак и как три лозунга выбросил три примера:
— У Наполеона дрожала икра — он считал это признаком. Ван-Гог резал уши и посылал их по почте Гогену. По свидетельству Хармса, Пушкин на стуле сидеть не умел.
«Пушкин?.. На стуле сидеть не умел?.. Что это?.. — Колю как обухом по голове. — Что это?.. Как это?.. Где?..»
Коля вскочил.
«Вон оно что!.. Вон оно где!.. Вон — суть ясна».
Коля резко повернулся и вышел из комнаты.
А Минкин продолжал:
— Странность — откровение гения. Предсказать невозможно, какой именно странностью проявится следующий гений. Быть может, он будет подскакивать через каждые четыре шага или сворачивать самокрутки из зеленого чая, а может быть, он возвестит о себе неистовым лаем».
Громкие аплодисменты покрыли его последние слова.
«Ах, если бы он залаял!» — подумала Зинаида Нарзан и тихо вышла из комнаты.
Длинный стол не сверкал хрусталем: в захватанных бокалах остатки вина, среди ржавых яблочных огрызков грязные тарелки с костями, с подмокшими окурками, с полосками ветчинного жира — все некрасиво. Над благородными черными этикетками лохмотья фольги. Увяли цветы, и белая скатерть в лиловых и розовых пятнах.
В конце стола сидел мистик, одиноко глодая куриную ногу.
Вялое действие в глубине комнаты, там друг против друга сидели психолог-фрейдистка и Сухов-Переросток; и психолог-фрейдистка вычитывала ему из блокнотика, а Сухов-Переросток согласно носом клевал.
Коля стоял у окна и смотрел в темноту, туда, где в глухом уснувшем дворе сквозь густой снегопад просвечивал вертикальный ряд одинаковых окон.
«Наверное, лестница там, — подумал Коля. — Лестница, наверное, там. Лестница там. Наверное. Лестница...»
Что за черт! — подумал Коля. Что это я? Думаю черт знает о чем? Как будто отвлечься хочу. От чего? Да, ссылка. Нет, не ссылка, а кое-что поважнее ссылки. Это — сейчас. Это здесь и это насущно. Потому что здесь суть. Именно суть. И именно здесь. Суть сути — в отсутствие сути, но и не это; а уже самое главное то... то, что это где-то уже было. Было, но тогда не узнал.
— Глава последняя, — объявил Минкин, когда утихли аплодисменты, — глава заключительная.
Компас гения. Гений остается гением. Он будет им в любом случае — это данность. Его гениальность не зависит ни от каких открытий, ни от шедевров искусства, напротив: эти открытия и шедевры зависят от нее. Но и не создав ничего, он все равно останется гением, потому что гениальность это не разряд и не должность, но, подобно дворянскому званию, она дается человеку от рождения и навсегда.
Минкин перевел дух.
— Что же, — сказал Минкин, переведя дух, пока публика обдумывала его последние слова, — гений остается втуне?
Минкин обвел головой полукруг.
— Нет, — ответил Минкин на свой вопрос, — гений не останется втуне. Гениальность клокочет. Знает гений свое предназначение или не знает, он чувствует жажду и жаждет ее удовлетворить. Вы чувствуете? Творить. «Что сотворить? — спросит гений, чувствующий клокотание, но не определивший своего пути. — Если я гений, значит ли это, что на любой стезе я достигну вершин?» — «Нет, — отвечу я, — отнюдь не на любой, а лишь в указанном тебе направлении». — «Но что за стрелка укажет мне путь? — спросит находящийся на распутье гений. — Где тот камень? Где письмена?»
— Где письмена? — повторил Минкин, и публика подалась вперед.
— Мистика, — сказал Минкин.
«Мистика, мистика! — говорю я. — Мистика!»
Минкин возвысил голос:
— На часах присутствует двенадцать чисел.
На звездном небе двенадцать знаков.
Каждому овощу свое время.
Минкин выждал мгновение.
— Путь гениальному творцу, — провозгласил Минкин, — укажет созвездие, в котором он рожден. — Минкин показал пальцем на потолок. — Разные созвездия указывают разным гениям путь, но великие художники, как известно, рождаются в созвездии Близнецов.
Минкин умолк. Он достал из кармана носовой платок и вытер пот с лица.
— Я кончил, — сказал Минкин.
Публика яростно аплодировала.
Коля вздрогнул и обернулся: Зинаида Нарзан участливо смотрела на него.