«Что ж такое, — подумала Ляля, — наверное, ветром замкнуло где-нибудь провода».
Ляля осторожно положила трубку, и далеко, в конце коридора, загорелась тусклая лампочка.
«Свет есть, — подумала Ляля, — наверное, на минуту замкнуло, а потом разомкнуло. Надо же, как раз в этот момент. Что же мне делать? — думала Ляля. — Все равно надо идти».
Ляля вернулась в комнату. В комнате тихо. Ни тиканья часов не слышно, ни даже как бабушка дышит. Ляля наклонилась над бабушкой, напряженно всматриваясь, и с трудом уловила ее неслышное дыхание.
«Только бы не разбудить бабушку... Чтобы не спросила; а то спросит — что тогда сказать?»
Разводя руками в густой темноте, добралась до шкафа, взялась за ручку, прислушалась, а потом плавно открыла — не скрипнуло.
В темноте осторожно оделась и на цыпочках вышла в коридор. Далеко, у двери, все так же светилась тусклая лампочка. Ляля надела пальто и тихо прошла в конец коридора.
На улице сразу холодный ветер снегом обрызгал лицо, ударил, чуть с ног не сбил — вьюга. На ветру захлопал белый платок. Ляля пошла. На Первой линии не светили фонари, было пусто, и только в ночной белизне мелькал сквозь вьюгу какой-то в черном пальто, но и тот свернул на Большой проспект.
Ляля постояла на углу, но по Большому идти не решилась: вдруг тот, черный, назад пойдет, и мало ли... Ночь кругом, темнота, и на улице никого, а за метелью ничего не слышно...
Нет, перешла Большой и дальше по Первой линии, чтобы там по набережной — там светлей и не так страшно. Заспешила к Соловьевскому саду, обогнула его и дальше — мимо тяжелой и темной Академии художеств, вот Седьмая линия, близко уже. Но здесь, когда остановилась у Седьмой, чтобы перевести дух, увидела: от моста Лейтенанта Шмидта в черном кто-то спешит.
«Может быть, кто-то?.. Случайно, может быть? Нет, — подумала Ляля, — на всякий случай лучше по Седьмой пойду и по Большому — крюк небольшой».
И пошла по Седьмой. Белая снежная пыль низко пролетала под ногами. Ветер подхватывал полы пальто и, забравшись вовнутрь, завивался холодной спиралью. Неровно качались лампочки на проводах, и белые пятна зимнего света прыгали с места на место. Прозрачная Лялина тень летела над снежной поземкой. Ветер крепчал, снег становился крупнее и чаще. От немногих следов на снегу улица казалась безлюдней. Легкая Лялина тень скользила по белому снегу, между двумя фонарями двоилась, и дальше тени сливались в одну и снова двоились — и вдруг, раздвоившись, однажды они не слились. Здесь, под аркадами Андреевского рынка, сквозь вьюгу мелькнула посторонняя тень. Как будто, отделившись от вьюги, стала третья тень более плотной, более черной, и вот, уплотнившись, начала она вновь приближаться. Ляля ускорила шаг, полетела над белой поземкой, а тень, не отставая, мелькала в аркадах; там вдруг очертились контуры шляпы, и вот на Большом тень вылетела, пронизав аркады, и устремилась за Лялей, явно преследуя. Ляля пересекала безлюдный проспект. Туда, туда, к Андреевскому собору, там Коля, он защитит. Но тень просто тенью орла налетела, схватила за плечи. Ляля, вскрикнув, вернее, вздохнув, с ужасом дернулась и, повернувшись, толкнула. Но этот крепко за плечи держал, тихо смеялся, оказавшись...
Да! Коля! Под усами в знакомой улыбке раздвинулись губы, что-то они говорили, но Ляля не слушала. Брызнули слезы из Лялиных глаз, бросилась, обмякла и... Ляля проснулась вся в слезах.
— Ох, не ходила, — сказала Ляля. — Который час?
Бабушка ровно дышала. Ляля оделась, тихонько прошла в коридор. Через несколько минут дверь отворилась, и снова Ляля спустилась по лестнице.
Было тихо в сорок четвертой квартире, в доме номер два по Тринадцатой линии Васильевского острова. Глухая боролась с подушками в своей одинокой постели; рябая, истомленная ревностью, сопела во сне. Наплакавшись вволю о своем неверном герое, теперь она его видела нежным, внимательным и даже не рыжим. Коли все еще не было дома.
Иван Соломонович Гудзеватый подливал кофейный ликер в рюмку ростовской блондинки, улыбался элегантно, и томно, и слегка покровительственно. Он был ленинградец, он радушно принимал в своем выдающемся городе провинциальную даму. Сегодня он ознакомил ее с культурными и историческими памятниками старины. Дама была понимающая, со вкусом, гостить собиралась неделю. Иван Соломонович произвел впечатление, и на завтра наметился поход в филармонию: Фрескобальди, а играет Волконский. С одной стороны, Фрескобальди — это современно; с другой стороны, Волконский — бывший сын князя, и можно по этому поводу рассказать историю старца Федора Кузьмича из журнала «Наука и жизнь» — это сближает.