— Вы бредили, — тихо сказал Гудзеватый, — вы бредили, пульс у вас беспокойный.
— Откуда вы здесь, Иван Соломонович? — испуганно вскинулся Коля, но ласково и настойчиво возразил Гудзеватый:
— Вы бредили, пульс у вас не такой.
И убрал руку. И Коля вздохнул.
— Вы ведь не правы, Николай Николаевич... Коля, вы не правы. Вам надо бы найти свою индивидуальность... Как всем. Взгляните на Богана... На Сухова-Переростка. Не поймите меня превратно.
— Откуда вы знаете Богана? — злобно спросил Коля. — Ах! Так вы были с ними? Странно, отчего же я вас тогда не увидел?
— Ах, Коля, как вы наивны! Я ведь не гнался за вами. Вы же знаете мое отношение к вам.
Но Коля не слушал. Коля скосил глаза на трость с головой Франца-Иосифа, стоявшую у дивана в углу.
— Вы наивны...
Вскочив на диване, Коля схватил палку и кинулся палкой изгонять Гудзеватого. Но Гудзеватый двоился и множился — как оказалось, он обладал этим опасным свойством, — и бороться палкой с ним становилось бессмысленно. Тогда Коля решил пойти на хитрость. Здесь вырывался кусок, а дальше Коля лежал на диване. Он глядел в потолок, куда улетали колечки синего дыма, а Гудзеватый двоился и множился, но теперь в себе; а был он один очень плотный, нахальный и сильный. Хитрый Гудзеватый сидел на стуле и подмигивал припухшим глазом; выбритой синевой отливало лицо.
— Жизнь материальна, — шепнул он, доверительно склонившись к Коле, и, таинственно показывая головой на дверь, поведал о Пушкине, о том, что Пушкин на стуле сидеть не умел.
— Но позвольте, — строго сказал Коля, — ведь, если я не ошибаюсь, Пушкин — это поэт, написавший роман «Евгений Онегин». Я это в школе учил.
— Ну, конечно, конечно, — заторопился, заворковал Гудзеватый, — так это, именно он, А. С., Александр Сергеевич, он, он на стуле сидеть не умел.
— Врешь, — нахмурился Коля, — Пушкин великий поэт.
— Но ведь потому и велик. Именно потому, что на стуле Пушкин...
— Не сметь, — грозно сказал Коля, и тут же подумал, что надо бы осторожно и хитростью, хитростью, а главное, выведать, что у этого с бритым, синим лицом на уме, но удержаться не смог, и уже совсем громко и тонко завизжал: — Не сметь!
Гудзеватый двоился и множился, он роился, но Коля вскочил и затопал ногами:
— Молчать!
И Коля проснулся. Он стоял среди комнаты. Воспаленно горела голая электрическая лампочка, свисая на длинном беленом шнуре, а за стенкой слышалось негромкое покашливание и добродушный смешок Гудзеватого. Коля стоял посреди комнаты, глаза покраснели и болели, словно их разъело солью. Коля ничего не соображал. Тихий смешок Гудзеватого все еще раздавался за стенкой, но в нем уже слышались какие-то враждебные нотки, какие-то злобные нотки и интонации. Коля соображал: «Значит, не зря я во сне говорил с Гудзеватым. Видно, опять был рассказан тот анекдот, и значит, я должен пойти и сказать».
Что Коля должен был сказать, он не знал, но подумал и тихо произнес:
— Не сметь!
И прислушался. Затем он сделал шаг к двери и потрогал круглую ручку, но подумал и сказал себе, что осторожность не помешает, а главное, «хитростью, хитростью...»
Коля мучительно соображал, но раздался смешок Гудзеватого, а затем его голос:
— Пушкин на стуле сидеть не умел...
Значит, Гудзеватый еще не говорил? Значит, то, что было во сне, то — наяву, и то, что теперь он слышит здесь наяву, на самом деле лишь сон, только эхо того, что говорил Гудзеватый в Колином сне?
И тогда Коля сообразил: секунда промедления может все погубить. Спасти! Во что бы то ни стало спасти. Добежать, успеть.
И с грохотом Коля рванул и выскочил в коридор, огласив громогласным воплем квартиру:
— Запретить! Не допустить!
С шумом захлопали двери. Из дверей показались заспанные лица перепуганных насмерть соседок. Желтые квадраты света попадали на пол, вырвав кое-где из темноты учиненный Колей разгром. Черная фигурка металась в квадратах по коридору, натыкаясь на предметы быта и обихода, и страшно кричала:
— Не допустить! Запретить! Наказать! «Евгений Онегин». А «Домик в Коломне»! Ты помнишь? «Езерский»! Ах ты! Я тебе покажу, как на стуле сидеть.
И опять полетели на пол ящики, лыжи и лыжные палки, ширма, картинная рама и всякий хлам. Но тут прояснилось сознанье, и Коля сник. Он испугался.