Обедая, я краем уха подслушала историю одного пострадавшего. У него украли портмоне с крупной суммой денег, когда он спал. А второй ему рассказывал, как его обыграли в карты и «раздели до нитки» профессиональные жулики (типа Гиви и Берты, – подумала я). А главное, что жаловаться в милицию пострадавшим в таких случаях бессмысленно: и проигранное не вернешь, так еще и привлечь к ответственности могут, ведь играть на деньги – это преступление.
Поезд приближался к станции Новоукраинка. Пассажиры уже с вещами толпились в проходах, и среди них я заметила знакомые лица. Это была парочка из 7-ого купе – ярко накрашенная «амазонка» и мужчина с татуировкой. Увидев меня, они резко поспешили скрыться.
Остановка. Я что было духу поспешила в купе, с трудом протискиваясь среди жаждущих как можно скорее сойти на пирон людей. Я так и знала, – огорчено закричала я, влетая в свое купе. Мой плюшевый мишка исчез. Такой мягкий и пушистый, теплый, с большими ласковыми глазами и милой мордашкой. Я очень расстроилась. Моя черная сумка лежала посредине. Из неё беспорядочно торчали скомканные вещи. Вероятно, воры искали в ней что-то ценное, но кроме лечебной и декоративной косметики NSP ничего не взяли. А вот у Евгения забрали и гитару, и его рюкзак.
Неприятная вышла ситуация. Об ограблении я сообщила проводнице. Потом мы вдвоем долго не могли привести в чувства Евгения, чтобы сообщить ему неприятную новость и записать в протокол бригадира поезда что у него украли, а также его фамилию и адрес. Вызывать милицию не стали, как и производить обыск, ведь подозреваемые Берта и Гиви давно скрылись.
Эта досадная история с воришками отвлекла меня от мыслей и воспоминаний об Одессе. Меня ожидали родные места Донбасса, навевающие трепетные воспоминания лучшего времени в жизни – детства. А на пироне донецкого вокзала меня ждал законный муж – Паулин Борисович.
Закат окрасил небо малиновыми красками. Все та же круглая луна бледным шаром заняла свое место. Она немой свидетелей моих преступлений – вечно одинокая луна. Поднимая глаза, я в очередной раз вспомнила Люсьена, его пленительный взгляд, прямой нос, соблазнительные губы, овал лица, и капли воды, стекающие по лицу, шее и мужественной груди во время нашего незабываемого принятия душа. Люсьен и Паулин как небо и земля.
— Валенсия, – знакомый голос мужа окликнул меня.
В освещении мощных привокзальных прожекторов его круглое лицо казалось иссини бледным. Мешки под глазами, глубокие морщинки вокруг глаз, рта, на переносице громко кричали и о возрасте, и о явном недовольстве чем-то или кем-то. Неужели он все знает? – подумала я. Чувство вины так и точило сердце кровожадными червями. И как мне смотреть ему в глаза? Молча! – приободрила я себя, решив делать вид, будто ничего сверхъестественного не произошло.
— Паулин, – мы стояли на расстоянии метра, сканируя друг друга пристальным взглядом. – Что это за рубашка на тебе? Опять подарок мамы?
Без сомнений, только Изольда Бенедиктовна могла внушить Паулину отразить свою индивидуальность пышным жабо (отделка рубашки в виде оборки из ткани или кружев, спускающейся от горловины вниз по груди). Хорошо, хоть рубашка была черной и не так бросалась в глаза издали.
— Это хит сезона, – не очень то радостно ответил Паулин, теребя черные рюшки своей экстравагантной рубашки. – А тебе разве не нравится?
— По-моему жабо давно вышли из моды, – начала я мягко, стараясь не огорчать мужа.
— А мама сказала, что этот фасон очень стильный.
— Да, Паулин, твоя мама «истинный знаток современной моды». Только вот почему-то кроме тебя никто не носит таких рубашек. Не знаешь почему? – мы так и стояли на расстоянии, даже руками не коснувшись друг друга.
— Может, потому что у них нет такой мамы? – очень спокойно ответил Паулин, наконец-то взяв меня за руки. – Она ведь у меня знает толк не только в моде!
— Еще бы, – говорить о вкусах Изольды Бенедиктовны мне вовсе не хотелось, и я сменила тему разговора, спросив о нашем Елисее…
Пока мы шли к машине, оставленной на стоянке недалеко от вокзала, я слушала монотонные рассказы мужа и о надоевших ему партиях в шахматы, и о беспорядке в детской комнате. А потом снова посыпались упреки в мой адрес. Паулин был странным, угнетенным, обиженным даже, как мне показалось. Неужели он так сильно переживает из-за моей работы? Или дело в приезде его матери? Или он чувствует себя преданным? – думала я. Паулин даже не спросил «ну, как там твой конкурс?», а я ожидала этого вопроса. По дороге домой я вкратце рассказала ему, что сочла нужным, при этом зачарованно поглядывая на небо и проплывающие огоньки. Над нами зажигались яркие звезды, чаруя меня своим далеким холодным светом.
Одно и тоже небо, звезды и луна светили мне над городом Донецком, и где-то очень далеко (я верила, что так и есть на самом деле) на это же небо смотрят и печальные глаза моего сказочного принца Люсьена Дюжесиль.
… И не смотря на то, что нашей Мурчелы больше не было, в квартире стоял неприятный запах. Было такое чувство, что два дня не выносили мусорный пакет, в котором явно лежали остатки от соленой селедки или другой рыбы.
Изольда Бенедиктовна в длинном махровом халате исключительно белоснежного цвета встретила нас у двери. Елисей оживленно крутился вокруг, пока я не взяла его на руки – моего маленького принца, радостно обвившего мою шею теплыми ручками!
— Мамичка! – мой малыш поцеловал меня в щеки.
— Моё солнышко! Я за тобой так соскучилась!
— И я «заскучился»! – прозвучало в ответ.
— Раздевайтесь, потом будете обниматься, – «её величество королева» распорядилась леденящим голосом.
— Беги, Елисей, маме нужно снять с себя верхнюю одежду, – я погладила его по светлым волосам, опуская на пол, который, кстати, три дня никто не мыл.
Одарив меня королевским взглядом, Изольда Бенедиктовна тут же заявила, что нам нужно серьезно поговорить, и едва Паулин помог мне раздеться, гладенькая изящная ручка свекрови потащила меня на кухню. Паулин же уныло молчал, виновато опуская глаза.
— Что у вас здесь произошло? – смутные сомнения роились в голове.
На кухне меня ожидал неприятный сюрприз и не только в виде забрызганной раковины, до верху наполненной грязной посудой. На коричневой столешнице белели рассыпанные сахаринки, горстки гранулированного какао вздымались как песочные барханы, утопая в растекающихся каплях молока. На желтых стенах виднелись отчетливые следы от борща, а холодильник был исписан черным фломастером в абстрактном стиле Елисея.
— Вот полюбуйся, – недовольно ворчала «графиня», разводя руки полукругом. – Разве можно женщине, матери оставлять пятилетнего ребенка одного?
— Но я оставила ребенка с вами, Изольда Бенедиктовна, – возмутилась я, – вы ведь бабушка как-никак, и женщина, и мать. А еще у Елисея есть отец. Да, Паулин Борисович? Вы что вдвоем не могли справиться с ребенком? А посуду помыть некогда было? А со стола прибрать? И куда вы смотрели, когда Елисей сам ел борщ? А когда рисовал на холодильнике? – лучшая защита, это нападения, именно этой тактике я и последовала в разговоре с недовольной свекровью, обвиняющей меня в длительном отсутствии.