- Никогда! - сказал Арсик.
- Когда напишет работу, - пожал плечами я. - Идея у него уже есть, осталось оформить.
- А это в науке самое главное, - наставительно заметил Игнатий Семенович, выписывая в журнал цифры. - Да-да! Не головокружительные идеи, а черновая будничная работа.
И он сурово поджал губы.
- Что вы можете знать о моей работе? - медленно начал Арсик, поворачиваясь на стуле к Игнатию Семеновичу. - Разве вы когда-нибудь удивлялись? Разве плакали вы хоть раз от несовершенств мира и своих собственных? Музыка внутри нас и свет. Пытались ли вы освободить их?
Я испугался, что Арсик опять разыгрывает дурачка. Но он говорил тихо и серьезно. Татьяна Павловна словно окаменела, смотря в рот Арсику. Старик напрягся и побелел, но возражать не пытался. А Арсик продолжал свою речь, точно читал невидимый текст проповеди:
- Мы заботимся о прогрессе. Мы увеличиваем поголовье машин и производим исписанную бумагу. А музыка внутри нас все глуше, и свет наш меркнет. Мы обмениваемся информацией, покупаем ее, продаем, кладем в сберегательные кассы вычислительных машин, а до сердца достучаться не можем. Зачем мне знать все на свете, если я не знаю главного - души своей - и не умею быть свободным? Если я забыл совесть, а совесть забыла меня? Одна должна быть наука - наука счастья. Других не нужно…
- Я не совсем понимаю, - сказал Игнатий Семенович.
- Ну, я пошла, - пролепетала Татьяна Павловна и удалилась на цыпочках.
- Извините меня, - сказал Арсик и тоже вышел. Шурочка, стоявшая у дверей и слушавшая Арсика, прикрыв глаза, с экстатическим вниманием, выскользнула за ним. Катя закусила губу и ушла из лаборатории неестественно прямо. Остались только мы с Игнатием Семеновичем.
- Он совсем распустился, - сказал старик. - Демонстрирует девушкам свои картинки. Сам смотрит на них целыми днями… Это же бред какой-то, что он говорил!
Я подошел к установке Арсика. На коммутационной панели был расположен переключатель. На его указателе были деления. Возле каждого деления стояли нарисованные шариковой ручкой значки. Сердечко, пронзенное стрелой, скрипичный ключ, вытянутая капля воды с заостренным хвостиком, черный котенок, обхвативший лапами другое сердечко, уже без стрелы, и кружок с расходящимися лучами. По-видимому, солнышко.
- Только ради бога не смотрите в окуляры, - предупредил Игнатий Семенович.
- А вы смотрели?
- Упаси боже! - сказал старик. - Я один раз посмотрел, когда там живопись была. Потом неделю рубенсовские женщины снились.
- Все равно она выключена, - сказал я и отошел к своему столу. Указатель переключателя смотрел на черного котенка, обнимающего сердечко. «Надо поговорить с Арсением», - решил я про себя.
Вскоре я пошел обедать. Столовой в нашем институте нет, мы ходим обедать в соседнее кафе. Я вышел из институтского подъезда и в скверике на скамейке увидел Арсика и Шурочку. Они сидели и курили. Рука Арсика обнимала плечи Шурочки. Сидели они совершенно неподвижно, и на лицах обоих было глупейшее выражение, какое бывает у влюбленных. «Только этого не хватало в нашей лаборатории! - подумал я. - Теперь начнутся сплетни, намеки на моральный облик и тому подобное. Арсик ведь не мальчишка! Ему следовало бы вести себя осторожнее».
Не могу сказать, чтобы я обрадовался этому открытию как руководитель коллектива.
Но на этом приключения дня не кончились. Когда я вышел из кафе, Арсика и Шурочки на скамейке не было. Не было их и в лаборатории. За установкой Арсика сидела Катя, впившись в окуляры. Ленточка фольги обхватывала ее запястье. Переключатель был в положении «сердечко, пронзенное стрелой». Игнатий Семенович нервно тыкал в клавиши и причитал:
- Ну зачем вам это, Катя? Я не понимаю! Это же безнравственно, в конце концов… Вы молодая, красивая девушка…
- А вы божий одуванец. Отстаньте от меня, - нежнейшим голосом проворковала Катя, не отрываясь от окуляров.
- Это же наркомания какая-то! - вскричал Игнатий Семенович. - Вы не отдаете себе отчета.
- Не отдаю, - согласилась Катя. - Только отстаньте.
- Кто включил установку? - спросил я.
Катя отвела глаза от окуляров и посмотрела на меня. И тут я испугался. Я никогда не видел у женщин такого выражения лица. Даже в кино. Нет, вру… Видел, видел я такое выражение. Но это было так давно и я так прочно запретил себе вспоминать о нем, что сейчас испугался и мысли мои смешались.
В глазах Кати был зов, призыв - что за черт, не знаю, как выразиться! Губы дрожали - влажные, нежные - зрачки были расширены, от Кати исходило притяжение. Я его ощущал и схватился за край стола, чтобы не сделать шаг ей навстречу.