Небольшая толпа, все еще не отходившая от моей машины, одобрительно загудела.
Пышка шмыгнула носом и промолчала.
Я тоже постепенно пришел в себя.
– Вы что, знакомы с этой… правонарушительницей? – спросил меня лейтенант.
– Первый раз вижу.
– Ну тогда как? Будем составлять протокол?
– Не надо протокола, – улыбнувшись ему, я достал из кармана корочку редакционного удостоверения. – Как я понимаю, жертва в данном случае – я, а я претензий к девушке не имею. И даже напротив, готов подвезти ее до места назначения. Чтобы другие автомобилисты в эту ночь спали спокойно.
– Имейте в виду, она вам машину помяла, – хмуро сказал старшина, которому, это было видно, все-таки очень хотелось составить протокол. – Если авто застраховано…
– Оно застраховано, но стоит ли обращать внимания на такие мелочи, – я еще раз улыбнулся инспектору своей фирменной улыбкой, которая, я знал это, разоружала очень многих.
– Гм… – Он все еще вертел мой паспорт и очень не хотел его выпускать из рук.
Я нежно потянул документ на себя, одновременно вкладывая в ладонь старшины вчетверо сложенную сторублевку.
Он затравленно оглянулся, но из четырех очевидцев около нас осталась стоять только бабка – божий одуванчик в шерстяной вязаной шапочке. Опираясь на клюку, она мелко-мелко трясла седой головой с выбившимися из-под шапки седыми буклями и пожевывала губами, под которыми тоже росло несколько жестких седых волосков. Бабка стояла в самом свете фар, и ее согбенная почти под прямым углом фигура в жуткой хламиде производила… б-рр! – вот какое впечатление она производила.
Я отвернулся, постаравшись, чтобы ведьма с клюкой не заметила моей брезгливости, и снова переключился на старшину:
– Одним словом, благополучно разрешив это дорожное недоразумение и выразив благодарность доблестным стражам порядка, участники дорожно-транспортного происшествия, усталые, но довольные, разъезжаются по домам. Спасибо вам, товарищ сержант, при случае не премину замолвить за вас словечко и вашему строгому начальству.
Быстро запихнув на заднее сиденье несостоявшуюся самоубийцу, я сел за руль и тронул авто с места, напоследок сделав ручкой гаишнику и бабке тоже – на всякий случай.
Я проехал несколько сот метров и, только когда парочка, стоящая на дороге окончательно скрылась из виду, я вывел машину на обочину, заглушил мотор и обернулся к сжавшейся на заднем сиденье дурочке в грязном пальто:
– Слушаю тебя.
Она сверкнула из темноты диким, как у степной кошки, взглядом и промолчала.
– Ну?
– Что? – пискнула она из темноты.
– Это я тебя спрашиваю – что? Слух у меня хороший, психика тоже, галлюцинациями я не страдаю и потому безо всяких «кажется» и «если я не ошибаюсь» говорю точно: ты назвала госавтоинспектору мое имя, и я это слышал. И не просто назвала, а призналась, что нарочно хотела броситься именно под мои колеса. Было дело?
– Было…
– Ну тогда, я надеюсь, ты не в обиде на меня за вопрос: за каким дьяволом тебе это понадобилось? Ты что, с глузду сдвинулась? Или я стал объектом кровной мести? Если так, то должен же я хотя б знать…
– А вы меня совсем не помните? – вдруг спросила она. Голос на этот раз звучал гораздо громче, но в нем – о ужас! – отчетливо сложились истерические интонации.
Опа! Оказывается, я должен сам разрешить этот ребус. «Помните – не помните», странный вопрос. Мало ли девушек я помню, мало ли сколько из них, в свою очередь, не потрудились запомнить меня. Или наоборот.
Но прямо заданный вопрос требовал как минимум хорошо обдуманного ответа. Поэтому я включил в салоне свет и внимательно оглядел забившуюся в угол, дрожавшую, как осенний лист, толстушку в грязном белом пальто и берете, по-прежнему съехавшем набок. У нее были очень круглые и очень тугие щеки, румяные даже сейчас, когда, по всем законам жанра, им полагалось быть бледными. И еще – тонкие губы, сжавшиеся в ниточку, и глаза, заключенные в густую пушистую рамку из ресничек, которые, впрочем, из-за слез и волнений сейчас слиплись в мокрые треугольнички.
Вот по этим щекам и ресницам я ее и узнал. То есть не то чтобы узнал – имя и другие анкетные данные девушки, которую я не переставал считать дурой, по-прежнему не всплывали в моей памяти – а уж на память я никогда не жаловался. Но зато я точно знал теперь, что видел ее в своей редакции. Причем не один раз. И всегда вот такой – забитой, сжавшейся, всегда выбиравшей на летучках самые затененные места, до которых не доставало бдительное око начальства.