Впрочем, гостьицы те были столь малы росточком и худы, что занимали места не более, чем три сороки: Давно не видела Зорянка трех вещих сестер-Наречниц: помнила смутно, как матушка призывала их поворожить над малой, судьбу ей указать… Но с тех пор они еще пуще постарели да усохли.
— Усохнешь тут! — ответила на ее мысли одна из старушонок. — Кто об нас нынче помнит, кто ведает!
— Более не надобны мы роду людскому, — вздохнула вторая, и ее доброе лицо сморщилось от набежавших слез.
— Вишь, мотки наши поменьшали. — Третья Наречница показала Зорянке пряжу, которую они беспрестанно сучили да свивали. Из проворных узловатых пальцев бежали, струились дождем разноцветные нити. Пряжи и впрямь было не очень много. — Иных богов себе сыскали — им и вверили судьбы свои. А мы — не у дел.
Даже голоса наречниц были слабыми, словно дуновение усталого ветерка. Зорянкины глаза защипало от жалости.
«Неужто судьба всех богов такова? Неужто они живы, пока живы верующие в них? Вот сейчас забываются три Наречницы — некогда грозные, могучие прорицательницы, владычицы судеб. А там, гляди, забудут и Гороховищу, и Домовушку, и щекоту нов-леших, и Рода, и Тура-Ясно Солнышко… И тогда — то же тогда? Они тоже исчезнут? А как же мы, невры?..»
— Всех забудут, всех… — печально кивнула первая Наречница, вновь изведав ее мысли. — Все исчезнут, все!..
— Да полно вам, старьте каркуньи! — взъярилась Гороховища. Конечно, в стародавние времена она ни за что не посмела бы столь бесчестить великих прях, но теперь для Гороховищн они были не более чем всеми покинутые смотницы-сплетницы. — Девка к вам на что пришла? Вещее словцо ей надобно! А вы тут раскудахтались.
— Сейчас, сейчас, — засуетились Наречницы и торопливо начали перебирать нити судеб, выискивая Зорянкину.
Нить ее оказалась похожей на тот драгоценный шелк, что изредка привозили кочевники-торговцы из Желтой страны. Она то золотилась, то серебрилась, словно играли в ней попеременно то лунный свет, то солнечный.
Зорянка приковалась взором к сверкающим видениям… охнула…
— Что ж это? — сказала вдруг суровым голосом старшая сестра. — Вижу, полюбила ты?
Зорянка потупилась.
— Гляди, каково проницанье! ревниво вмешалась Гороховища. — Я и без ваших ниток про то догадалась. Коль девка просит судьбу попытать, сразу ясно: любовь у ней на сердце залегла.
— Любовь, да! — наконец-то призналась Зорянка. — Уж так-то я его полюбила, что и во сне, и наяву — все его вижу. Струится из сердца любовь, что березовица по весне.
— Любовь — что шелк, — изрекла средняя Наречница. — И живого одеть, и мертвого обернуть.
— Это ты к чему? — построжала Гороховища. — Иль занедужил добрый молодец?
Зорянка так и застыла: вот что? Вот в чем сердце проверилось!
— Захворал? — не отставала Гороховища. — Иль на лешачью тропу ступил? Иль девки-маньи заморочили?
— Ой-ё-ёй! — заголосила Зорянка. — Расшибся поди, пока летел! Я одна, одна я виноватая!
— Цыть ты! — вдруг прикрикнула на нее младшая Наречница. — Не мешай. Коршу надобно спросить — не его ль забавы?
И три вещуньи замерли, воздев лица, зажмурясь и настрожась, пытаясь услышать, что ответит им Корша, недобрый покровитель всяких хворей и недугов..
Минуло немалое время, но вот они отверзли очи, и старшая пожала плечами:
— Корша тут ни при чем. Не он руку приложил. И они растерянно и виновато уставились в землю.
— И-эх! Проку с вас, ворон! Только бы граяли! — проворчала Гороховища, вдруг тяжело опускаясь ничком и прижимаясь ухом к земле. — Может, Чуру то ведомо? Попытаю-ка его!
Зорянка и Наречницы испуганно переглянулись. Чур охранял межи, поля к пашни, а кроме того — скрещенья дорог, где издревле собиралась вся злая сила и нежить, потому он более всех других богов имел над нею власть.
Время тянулось, тянулось… наконец Гороховища, покряхтывая, поднялась.
— Так и есть. Лихорадки его поймали, — заявила она… и еле успела подхватить сомлевшую Зорянку. — Ну, чего, чего? — прикрикнула сурово. — Не в пору сейчас обмирать, коль хочешь суженого спасти. Гляди-ка сюда!
Зорянка открыла помутившиеся глаза. И увидела, что Гороховища достает из-под вороха сухих гороховых плетей; сваленных в углу шалаша и бывших ей постелью, большую, сковороду.
В старые времена, сказывали, Гороховище было назначено поджаривать на ней пятки тем озорникам, что повадились бегать в горох и мять плети. Но с тех пор она то ли подобрела, то ли обленилась — и сковороду забросила. Однако выковали ее боги-вотры в занебесной кузнице, а потому еще хранила сковорода волшебные свойства.
Гороховища стукнула в нее колотушкой — и дно сковороды зарделось, побагровело, засветилось раскаленно…7 Сторожиха смотрела пристально — и вдруг толкнула локтем Зоринку:
— Гляди-не зевай! Твой, что ли? Ну и сладил он себе жилуху!
Зорянка сунулась вперед и в светящемся круге на дне сковороды различила очертания Лиховидовой горницы. Однако что-то все время мельтешило, мелькало, мешало… и она не сразу разглядела, что хозяин на полу лежит, будто в сонной одури, а вокруг мечутся, приплясывая, кривляясь и гримасничая, какие-то простоволосые и уродливые, раскосмаченные, распоясанные старухи — бессарафанницы, безрубашницы, в лохмотьях, худые, беззубые…
— Так и есть! — охнула. Гороховища. — Пагубу на него навели! Лихоманьи кудесят!..
Всю-то зиму зимскую спят на высоких горах сестры Лихорадки. А по весне, лишь только пробудится земля ото сна, идут они на люд честной — тело мучить. Конечно, дай им волю — и зимою шастали бы лютые девки, да с кого об эту пору дань возьмешь, коли спят все невры под снегом? Ну а по весне, вместе с сырыми ветрами и талыми водами, и спускаются с гор злые старухи.
Первое дело — встретив человека, броситься ему на шею и ну целовать-миловать! Покуда сообразишь что к чему, покуда отмашешься-отобьешься от неумытых, слюнявых, косматых — жив-здрав не будешь! Остерегаются их люди. И вот с летним теплом оборачиваются Лихоманки мухами, ночными бабочками, ужами да жабами, таятся в тени» сырости, норовят неприметно уязвить прохожего-проезжего. А ночами толкутся средь всякой прочей злобной силы на дорожных перепутьях… там-то и насобирал Нецый полон мешок погани, чтоб чужинца извести!
…Много чего насоветовали Зорянке три Наречницы да Гороховища. И заячью траву велели давать болящему на тощее сердце, и иные другие, зелки для травоволхования, и белую муку с диким медом к язвам прилагать, и водою, в которой звезды ясные отражались, велели на двенадцати зорях умывать недужного, чтоб злую кровь утолить… Она только кивала покорно, а сама-то знала: не простой боляток у Лиховида, чтоб его обыкновенным врачевным балованием исцелить. Тут надобно от лихой силы отчуроваться! По всем, древним забытым премудростям, еще прабабками завещанным.
И, насилу выждав (а вдруг смертная дрема истомная уже возодолела Лиховида?!), когда поблекнет ночь, когда в лесу бухало утихнет да ночная выпелица замолкнет, но чуть прежде того мига, как солнце бросит первый взгляд с небес, она выбежала на поляну, где стояла избенка Лиховидова, и, скинув голубое подаренье, пустилась бежать вокруг избы с приговором:
— Встану я ранней зарей, умоюсь утренней росой, утрусь сырой землей!..
И чуть только выговорила это, как послышался вдали жалобный, испуганный вой.
— Сестры злые, лихие, лютые! — промолвила Зорянка. — Вы свою добычу оставьте, вы свою ярость уймите, а не то назову имена ваши поганые, тайные — все их сведают!
Она замолчала на мгновенье — и тишина воцарилась вокруг, словно все замерло в испуге. И тогда Зорянка возговорила громче:
— Нарецаю вас — ты, злая Трясовица, ты, неугомонная Колотья, ты, Свербежа, ты, Огневица, ты, Ломея, ты, Слепея, ты, Дергуша, ты, Моргуша, ты, Глухея, и ты, Немочь Черная!..
Ух, как завыло, застонало люто и страшно!
— Уймитесь! А не то прокляну я вас злобным заклятием, утомлю в воде-студенице, засмолю в смоле кипучей, сокрушу о камень, на мелкие дробезги разобью, в печи баной засушу, а тебя, Немочь Черная, заставлю воду толочь!