— Вперед! Я сам!..
И она, дрогнув белыми губами, словно что-то шепнув на прощанье, полетела, как осенний лист, подхваченный ветром, и скрылась за поворотом.
Сокол проводил взглядом ее высокую фигуру в узких синих джинсах и сером свитере, с разлохмаченной косой, вьющейся меж лопаток, и перевел налитые кровью глаза на стену, которую он держал… пока держал.
Тяжесть была слишком велика, и, как ни напрягал он руки, они уже ходуном ходили и медленно сгибались в локтях.
Сокол знал, что его стремительности не хватит, чтобы отшвырнуть искрил и перекатиться в сторону, потому что для этого уже утомленному телу понадобилось бы два мгновения, а стене, чтобы расплющить его, хватит и одного.
Пожалуй, можно было бы попытаться, так же поддерживая стену, чуть отползти в сторону, но едва ли удастся удержать тяжесть одной рукой — и тогда ему оттяпает руку.
Сокол вспомнил Фэлкона и то, как он рассказывал про яму, про крыс, про сломанный палец, а потом, очнувшись от этого воспоминания, увидел, что плита заставила его руки согнуться еще сильнее.
Лицо Зорянки всплыло перед ним, но он отогнал ее, потому что побоялся: а вдруг она услышит его мысленный призыв о помощи и бросит все… а это нельзя! И вдруг измученные руки его согнулись так резко, что он едва успел поймать плиту на ствол и остановить над самым своим лицом!
Возможно, в полу были еще и магниты, Потому что чем ниже, тем неуклоннее, тяжелее делалось чудовищное давление, и Сокол понял, что он сейчас будет уничтожен, если не предпримет хоть что-нибудь!..
Он зажмурился, вздохнул, из последних сил отжимая плиту вверх и оттаскивая непослушное тело в сторону, безнадежно надеясь, что, может быть, рука, защищенная стволом искрила, все же не очень пострадает, но тотчас представил себя, лежащего рядом с этой плитой, которая защемит его разможженную руку… и холодно решил: пусть уж лучше рубит!.. как вдруг плита с гудением резко пошла вверх и застыла, не достигнув потолка на каких-нибудь полметра, а лампочки в коридоре погасли. И Сокол сперва отодвинулся из-под плиты, а потом только смог сообразить: Дива дошла-таки… она на месте…
Да, она дошла, добежала, она была на месте.
Последние минуты чудилось, что идет она уже по самому сердцу чудища, так сотрясался, рокотал под ногами пол, а когда открылась еще одна дверь, поняла: так и есть!
В центре огромной полусферы стоял белый куб выше человеческого роста, и то фосфоресцировал, то медленно тускнел.
Дива осторожно приблизилась.
Так вот оно, сердце чудовища! И эта игра света — биение его крови.
Ну что же… за Белоомут, за Обимур, за Фэлкона, за Колоса, за всех!
И она приникла всем телом к прохладной белой грани.
И тело ее словно бы рассыпалось миллиардами пылинок, расточилось миллиардами капель, проникая в каждый атом этого рукотворного злобного животного, впитываясь в его кровь, внедряясь в его мозг, включаясь в биение его сердца, подчиняя его себе и передавая приказ, которого не мог ослушаться никто, услышавший от Дивы мысленное: «Смерть тебе!»
Куб задрожал… встрепенулось все существо серого зверя со множеством зеркальных глаз… И Дива словно бы увидела, как крошатся, ломаются, кристаллические решетки металла, камня, дерева… погас свет… но незыблемо оставалось вещество, рождаемое Комбинатом, и Диве показалось еще, что сквозь неистовый ток крови она слышит голос злого чудища:
— Тебе не совладать со мною! И она поняла, почему.
Созданный когда-то по воле бесстрастных сил Вселенских и теперь скрупулезно точно воспроизведённый вновь, белопрах все еще остаётся созданием не-человеческим, над-человеческим, и слишком мало сил даже у Дивы, если она хочет отнять что-то у Вселенной, не дав ничего взамен, чтобы заполнить создавшуюся пустоту.
Она отстранилась от куба и постояла так, сосредоточенно глядя, как вновь вспухает внутри его белое свечение и начинает нарастать рокот.
Она вздохнула. Лицо Лиховида возникло перед ней — серебряные волосы, синие глаза, улыбка….
Дива медленно подняла руку. Теперь все будет просто, если она решилась.
Да.
И, чуть нахмурясь, она легко коснулась стенки куба, мысленно сказав:
— Ну, я готова.
Следующий миг был растянут до беспредельности — и тут же вечность оказалась вновь спрессованной в миг. Ничего не произошло!
Стрелой пронзила догадка, что ее жертвы мало, еще мало для Вселенной, потому что не все сковавшие цепочку погибельных случайностей, приведших к рождению белопраха, понесли наказание.
И Дива содрогнулась, ибо ей стало вдруг ясно хитроумие богов, о нет, не Рода, не Стрибога, не Зевеса, не Христа и Аллаха, а тех Богов… может быть — одного Бога, единого и единственного Творца и Созидателя, который замыслил и сотворил не только малую песчинку, но даже самую черноту межзвездную… да, стало ясно: все в этом мире, и добро, и зло, и незло, и недобро — обречено быть наказуемо… просто потому, что оно существует!..
С громом — так показалось ее обостренному до боли слуху — распахнулась дверь. На пороге — Лиховид.
Жизнь ее и погибель!
Мгновенно облегчение от того, что не одна перед лицом бесстрастно высчитывающей свои выгоды пустоты.
И ощущение новой опасности — близки преследователи, надо спешить.
И она беспомощно тянется к Лиховиду, и он в три прыжка преодолевает зал и хватает Зорянку за руку…
Она еще успела увидеть его улыбку, прежде чем раздался вздох Вселенной, принявшей наконец жертву.
А Колос, который в этот миг дотащился до серого забора Комбината, придерживая раненую руку, увидел… Он увидел, как разом, вспыхнули, взрываясь, слепые окна… огромное здание качнулось, поплыли, дрожа и колебаясь, его стены… разваливаясь на куски, среди которых мелькали черные фигуры летучих; чудовищно раздутых шаров; уродливого сторожевого пса с перебитой лапой», и вот все это мягко, беззвучно осело на землю пушистым зеленым облаком.
Вот опять взметнулась зеленая метель — и улеглась, накрыв землю тонким ковром молодой травы…
На ней лежали оглушенные падением люди… люди!
И молодой волк, упруго вскочив на высоких сильных лапах, воздел точеную голову к небу.
Муть и гарь, взброшенные взрывом в вышину, постепенно расходились, и внезапная звезда взошла между востоком и полуднем, словно брильянтовый костылик вбили в грязь.
Тихо было, тихо, и только ветер шептал меж трав и звезд.
Андрей Дмитрук
Сон о лесном озере
Но Он знает путь мой; пусть испытает меня, — выйду, как золото.
Откуда взялась эта история — не то сказка, не то быль? Выплыла ли она из глубины родовой памяти? Сложил ли ее, от самого себя скрывая механизм работы, холодный тренированный рассудок? Был ли то вещий причудливый сон наяву — или, может быть, не вещий, а пустой и обманный?.. Не знаю… Но что-то настойчиво толкает мою руку: запиши, запиши! Чтобы не пропало, не рассеялось…
I
На истоке жестокого века шестнадцатого, — впрочем, возможно, уже начинался кровавый семнадцатый, — погожим летним днем собирая землянику в бору пана Щенсного, крестьянка означенного пана, семнадцатилетняя Настя Мандрыка, услышала тихий стон. Недолго поискав, обрела Настя под корявым столетним дубом, в гуще крапивы, израненного молодого казака.
Сперва хотела она закричать во всю глотку и броситься в село за подмогой, но ладошкою рот себе зажала, сообразив, что после недавних боев между шляхетским войском и бунтарями из числа реестровых[1] — раненый казак случайно в лесу не возьмется. Дознавшись про Настану находку, мог пан Щенсный своею, волею посадить парня на кол либо отправить в город, к судьям немилостивым. Поэтому девушка стала молча рассматривать беднягу, прикидывая, как бы ему помочь.
Видимо, казак немало прополз от того места, где принял раны. Трава была примята полосою, словно по ней куль тащили, и часто закапана кровью. Боль и жара измучили раненого, губы его спеклись, лицо скрывала маска из пыли, замешанной на поту. Увидела зоркая Настя и то, что изодранный синий жупан казака сшит из дорогого сукна, персидская сабля осыпана ясными камениями, а зеленого сафьяна сапоги не стыдно бы и магнату надеть в праздник…
1
Реестровые казаки — часть украинских казаков, в XVI–XVII вв. принятая на службу польским правительством и занесенная в особый список — реестр.