Признаться, я был немало взволнован прочитанным и незамедлительно прослушал все записи «Вояджер», находившиеся в свободном доступе. Возможно, иным ученым и простым обывателям это открытие не показалось столь важным, как мне. В начале двадцать первого века в науке властвовала квантовая физика, я же намеревался постичь тайны мироздания другим путем.
Музыка космоса многим показалась бы чужой и холодной, но только не мне. В ее спокойном, отстраненном течении я распознал истинное величие и недосягаемость божественного существа – Демиурга, Творца или Отца, это уж как угодно. Когда мелодия коснулась моих ушей, я был крепко захвачен идеей, изменившей всю мою жизнь. Голоса звезд и далеких галактик призывали меня внять их бесконечно долгому зову.
Во снах мне являлись далекие и чужие миры, прекрасные и отталкивающие в своей чужеродности. Проснувшись, я понимал, что видел лишь бледные тени реальных планет и галактик; мое воображение не могло породить более яркие, живые картины Вселенной.
Музыка сфер словно разбудила меня от многолетней спячки, в которой я пребывал последнее время. Я снимал небольшой дом в пригороде, тут же была оборудована студия для моих занятий. Игра на рояле успокаивала, но не приносила подлинного упоения. Стоявшая неподалеку монументального вида арфа вызывала светлую печаль в лучшем случае. В худшем – снедающую тоску. Эксперименты с экзотическими инструментами вроде ханга, арф-гитары и электрофона[3] не могли надолго меня увлечь. Слишком быстро я пресыщался их скудными звуковыми возможностями. Когда я понял, что ни один из них не способен охватить намного больший диапазон, я стал разрабатывать концепцию идеального инструмента. Долгое время я размышлял, как технически реализовать подобный предмет. Если представить такой инструмент как некое пианино или гитару, то для моих нужд не хватило бы ни клавиш, ни струн. Снова и снова я возвращался к прослушиванию записей космоса и силился решить, казалось, неразрешимую задачу.
Я сидел холодным апрельским утром, и было около пяти или шести. Ночью меня разбудил дождь, барабанивший по крыше. Из чашки чая, только что сваренного, меланхолично шел пар. Я вслушивался в перестук капель, стекающих с карниза. И если сначала я привычным образом размышлял о создании идеального инструмента, то вскоре капель совершенно заворожила меня своим неспешным, неровным ритмом. Кажется, я погрузился в некое гипнотическое состояние и перестал следить за временем или соображать, о чем думаю. В какой-то момент я понял, что объят абсолютной тишиной, изредка нарушаемой медленным и тягучим стуком за окном. Это было похоже на беспамятство, хоть я и сохранял ясность ума. Я прислушался внимательно к стуку и, наконец, понял, что слышу вовсе не капли дождя. Эта пульсация была мне отлично знакома – так рокотал далекий и грозный Юпитер. Меня смутило, что я слышу его, сидя у себя на кухне, без включенной на компьютере записи.
Потихоньку я выбирался из пут охватившего меня наваждения. Но удивление, даже недоумение никуда не ушло. Я вслушивался всё тщательнее, пока, наконец, не догадался: то было биение моего сердца. Меня внезапно поразила мысль, казавшаяся насколько невозможной, настолько же и логичной.
Я порывисто встал и зашагал по дому. В каком-то смысле я чувствовал себя глупо, ведь всё это время пытался изобрести то, что и так уже существовало. Единственный вопрос теперь заключался в том, как настроить идеальный инструмент, который я неожиданно обрел в собственном теле.
Я подошел к зеркалу в прихожей и вгляделся в свое отражение, совершенно уверенный в эту минуту, что человеческое тело как нельзя лучше подходит для моих целей. Томпсон писал, что сердце издает звуки, схожие с пением космических объектов. Я не придавал этому значения, пока не услышал собственное. Возможно, в голосах планет сложно различить ритмический рисунок и мелодику, но моему слуху удалось не только разобрать их, но и найти абсолютное их сходство с моим внутренним пением.