– Да что вы, Валерий Петрович! Я приготовила Любе подарок – как бы от всех от нас.
– И все-таки?
– Но вы имейте в виду: Любочка сейчас совсем не пьет. Поэтому – никаких бутылок. У нее и день рожденья будет безалкогольным.
– Я учту.
– Все магазины, а также почта и аптека, у нас в Листвянке расположены на станции. А дойти туда просто: наша улочка тупиковая. Если пойдете из калитки направо – через два дома уткнетесь в забор. Поэтому отправляйтесь налево – и через два дома выйдете на центральную улицу, асфальтированную, она называется Советская. Мы по ней ехали. По ней шагайте направо. И никуда не сворачивайте. Минут через пятнадцать упретесь в станцию. Там центр здешней цивилизации.
– Благодарю вас.
– Что ж, идите, если вы не устали с дороги. Только на цветы для Любочки не тратьтесь: она терпеть не может, когда ей срезанные цветы дарят. «Зачем, – говорит, – деньги переводить. У меня их на участке полно».
Полковник вышел за калитку, закурил по-новой и задумался.
«Итак, вечером в среду Алла Михайловна куда-то отправилась. Отсутствовать она собиралась явно недолго, потому что ничего не сказала вездесущей соседке и оставила ключи от своей избушки у порога под половичком. Если, конечно, Любочка – а она, кажется, большая хитрованка, эта пятидесятилетняя кокетливая Любочка! – не врет… Допустим, что она не врет… Куда Алла Михайловна могла собраться на ночь глядя? На станцию – в магазин или в аптеку? Хватилась, что нет хлеба или кончились лекарства? Самое простое объяснение часто бывает самым верным… А по пути она что-то увидела. Или ей кто-то встретился… И эта встреча оказалась для нее роковой…»
Ходасевич затворил калитку. Налево, в перспективе улочки, виднелась пересекавшая ее асфальтовая дорога. Время от времени по ней проезжала легковушка или грузовик, проносился велосипедист. То была пресловутая Советская – главная улица поселка. Она казалась оживленной в отличие от того тупичка, куда выходила калитка Аллы Михайловны.
Если с пенсионеркой случилось неладное, велика вероятность, что на нее напали не на людной трассе, а именно здесь, в тупике. Тут ни души, а в пору, как она вышла из дома, уже и смеркалось к тому же.
От долининской калитки Ходасевич повернул не налево, в сторону бойкой (по дачным меркам) Советской, а направо, в сторону тупика. Шел он медленно, внимательно глядя под ноги и по сторонам. Улочку никогда не мостили, и под ногами расстилались вперемешку разбитый щебень, трава, лужи. Она оказалась столь узкой, что на ней едва ли могли разъехаться две автомашины.
Через пятнадцать шагов кончился синий, линялый, слегка завалившийся забор, ограждавший участок Аллы Михайловны. Следом начинался деревянный забор коричневого цвета. Он оказался раза в полтора выше, и был стройным, новеньким. Большие аккуратные буквы на нем гласили: «Ул. Чапаева, д.6». Кусты вдоль коричневого забора не росли, трава была аккуратно пострижена. А вплотную к забору стоял ни много ни мало джип «Рейнджровер».
Из-за забора донеслась гортанная речь. Полковник прислушался. Кажется, говорили по-таджикски. Этот язык Ходасевич в отличие от большинства европейских знал весьма приблизительно. Ухо выхватило пару знакомых слов. «Мальчик…» Потом еще одно: «не вернулся». Ответом на них была тирада, в которой полковник не понял ни слова. Он еще немного послушал, но это ровным счетом ничего не дало, а вскоре таджикский разговор стих. Донеслось гудение бетономешалки и скрежет и шлепки лопат.
Коричневый забор, за которым хозяйничали восточные люди, тянулся долго, шагов семьдесят, и сменялся оградой серого цвета. На сером висела аккуратная чеканка: «Улица Чапаева, дом 7—8». В отличие от предыдущего хозяина здешний жилец отнюдь не заботился о примыкавшей к его участку территории. Она вся заросла кустарником и березовым подростом. За забором тоже виднелись беспорядочно стоящие, словно в лесу, деревья. Где-то в глубине участка сквозь них проглядывал силуэт старого дома. Надо поговорить со здешним жильцом, сделал себе зарубку на память Ходасевич.
Участок «7—8» являлся тупиковым. Серый забор совершал излом, преграждал улицу, тянулся поперек нее, а затем поворачивал опять под прямым углом обратно и подковой продолжался по противоположной стороне. Неизвестно, какую в точности площадь занимал данный блатной участок, но очевидно было, что хозяева землю свою не ценят: насколько мог видеть полковник из-за серого забора, вся территория заросла лесом.
Валерий Петрович развернулся спиной к тупику, лицом к видневшейся вдали оживленной улице Советской. Посмотрел на следующий участок, по правую руку от него. Там продолжалось лесное буйство. Но если предыдущее владение, гигантское тупиковое «7—8», имело, несмотря на заросли за забором, все-таки отчасти обустроенный вид, то следующее (очевидно, с адресом «Чапаева, 5») оказалось полностью заброшенным. Гнилой забор покосился. Одна из его секций валялась на земле. Прямо за нею на участке высилась импровизированная свалка. В огромной куче валялись пластиковые пакеты с мусором, пустые бутылки, старые оконные рамы и даже скелет «Запорожца». Среди деревьев виднелся нежилой дом – окна частью выбиты, кое-где заткнуты фанерками или старыми подушками.
Однако из трубы – вероятно, от буржуйки – тем не менее курился дымок. Вполне вероятно, брошенное жилище облюбовали бомжи.
Следующий участок по нечетной стороне – если следовать по направлению к оживленной дороге – носил номер три. Он находился через улочку от владений пропавшей Аллы Михайловны – ровно напротив. Его ограждал самый внушительный в переулке забор – бетонный, вышиной около четырех метров. Верх забора был украшен железными пиками, выгнутыми наружу. Ограда тянулась по фасаду, а также со стороны соседского, заброшенного участка. Что происходило за нею, какие строения и сооружения скрывали негостеприимные стены, разглядеть не было никакой возможности. Вдобавок передняя часть забора выступала вперед от установленной линии домов едва ли не на два метра, превращая в этом месте и без того неширокий переулок Чапаева в узкую тропинку.
Калитки в бетонном заборе не было – лишь въезд в гараж, огражденный автоматическими стальными воротами. Над въездом угнездилась малоприметная видеокамера наружного наблюдения. Ходасевич подумал, что было бы любопытно посмотреть, что она записала во второй половине дня в минувшую среду.
И, наконец, завершал – или, точнее, начинал переулок (по нечетной стороне) дом под номером один. Он оказался в тупике самым соразмерным: не большим и не маленьким, не чрезмерно аккуратным и не заброшенным.
Забор возвышался ровно настолько, чтобы скрыть от любопытствующих происходящее на участке и оградить его от нашествия воров-дилетантов – однако не был столь вызывающе высоким, как у соседа. В глубине участка, под сенью двух огромных сосен, виднелась аккуратная крыша из красной металлочерепицы. За забором слышался лай собаки, детский смех и журчание воды из шланга. Владение, судя по внешнему виду и звукам, доносившимся из-за ограды, являлось олицетворением безмятежного дачного счастья. Несмотря на всю условность такой оценки, если бы полковник мог выбирать, где ему здесь поселиться, он выбрал бы именно этот дом.
А напротив него, по четной стороне, располагался участок, с хозяйкой которого Ходасевич уже был знаком. В этом владении, крайнем в переулке Чапаева, на границе с центральной улицей, проживала художница Любочка. Как там, бишь, ее фамилия? Да, Перевозчикова… Ее жилье производило столь же двойственное впечатление, что и она сама. С одной стороны, несомненный ум и даже некий аристократизм – а с другой – небрежность и запущенность. Любочкин дом ограждал забор из сверкающего на солнце гофрированного железа – а сразу за ним высилась деревянная, даже не крашенная, глухая стена без единого окна. Меж брусьев, из коих был сложен дом, торчали пуки пакли. Косая железная крыша, покрывавшая дом, когда-то была крашена в щегольской алый цвет – но со временем краска потускнела, а кое-где осыпалась.