Потом Спартак понял, что и мастеровой люд, и бездельники, и неимущие говорили то же самое о себе в присутствии чужеземца или варвара. Им, правда, не хватало надменности патрициев, их высокомерия по поводу того, что они владеют богатством и привилегиями — бесспорным доказательством власти над людьми.
Но и римские граждане второго сорта имели основание называть себя властелинами мира. Они тоже были господами — господами над своей нищетой. Было у них и свое тщеславие — все-таки они не варвары. И своя, дарованная им привилегия: бездельничать, лентяйствовать, паразитировать на спинах народов данников Рима. И время от времени обжираться на общенародных трапезах по различным поводам, принимать эту милостыню от истинных властелинов мира.
После полудня Спартак поднялся на Эсквилинский холм. Он бродил по грязным улочкам, куда не проникал солнечный свет, потому что по обеим сторонам стояли высокие неприветливые восьмиэтажные здания без дворов, примыкавшие один к другому, с близко расположенными окнами, из чего можно было заключить, что комнаты в домах маленькие, тесные. Ясно было и то, что в этих домах, напоминающих огромные курятники, жили неимущие.
Это был бедняцкий лабиринт, кишащий детьми. Мужчины возвращались в эти вертепы только вечером — день они проводили в городе, выполняя мелкие поручения своих патронов, или поздно ночью, когда таверны уже закрывались.
Спартак без особого сочувствия смотрел на это безрадостное зрелище, понимая, что живущие здесь люди — соучастники угнетения, которое всемогущий Рим нес завоеванным странам и покоренным народам.
Он слышал оживленный говор на узеньких улочках, и ему казалось, что эти люди вряд ли осознают беспросветность и убожество своей жизни. По вечерам они собираются в мрачных, скудно освещенных харчевнях, чтобы пожаловаться друг другу на свои невзгоды, вместе позавидовать богатству своих патронов.
Не понимая языка, Спартак был одинок среди этого уличного шума. Но он не испытывал страданий от своего одиночества, у него не было желания общаться с этими людьми. Он был молод, силен, и не нуждался в близости и душевной опоре со стороны тех, кого не знал и не хотел знать. Ему достаточно было того, что он живет и может на что-то надеяться. Ему еще предстояло лучше узнать Рим.
И тот — с патрицианскими домами, в которых удобства, роскошь и изобилие изнеживают плоть, но ожесточают душу, поддерживая в своих владельцах высокомерие, чувство превосходства, сознание владычества над миром и постоянную готовность к жестокости.
И другой Рим — с лачугами бедняков, которые вследствие своей бедности, безделия и невзгод привыкли довольствоваться подаянием.
Деций Гортензий поверил в Спартака еще на корабле, пораженный его печальной искренностью. Тогда-то римлянин и открыл для себя, постиг умом и сердцем, что грустью невозможно прикрыть коварство или злобу.
А кроме того способный варвар привлекал его тем, что был каким-то удивительным исключением в его представлениях о чужеземцах, не владеющих латинским. Спартак притягивал душевной тонкостью, образованностью, благородством и необъяснимым обаянием личности.
После каждой беседы с фракийцем, Гортензию снова и снова хотелось встречаться и говорить с ним.
Вначале он считал, что Спартаку будет трудно полностью довериться ему. Но Спартак своим чистосердечием — он не умалчивал и о том, о чем мог бы умолчать, — все больше располагал к себе римлянина, и оба они все больше раскрывали себя друг перед другом.
Гортензий, во многом не соглашаясь со Спартаком, одновременно сочувствовал ему, как человеку, потерявшему то, что трудно забыть, если бы даже он и получил взамен нечто большее... Но римлянин не одобрял чувствительности фракийца, которая поддерживалась, вероятно, воспоминаниями об отцовском доме, о прежних друзьях, о покоренной Фракии...
Спартак ненавидел римлян как завоевателей и угнетателей, но он не мог не уважать Гортензия, как образованного и откровенного собеседника.
Благодаря Гортензию, Спартак постепенно стал перенимать то хорошее, что он находил в римских обычаях. Это было вполне естественно. В своем родном краю он провел лишь детство и часть юности. После тяжело пережитой разлуки с Родопидой он служил у Митридата. И по-настоящему полюбил Фракию, когда потерял ее. Фракия была для него прошлым — воспоминанием о детских забавах, бесхитростных домашних событиях, воспоминанием о Родопиде. С Римом же Спартака связало его новое военное поприще. Рим стал его действительностью, его настоящим.
Иногда в душе вспыхивала искорка надежды, что его пребывание в Риме — временное и что он еще вернется на берега своего Стримона.