Могущество Рима внушало ему уважение, но временами его тревожило сознание того, что служа Риму, он тем самым участвует в порабощении людей. В такие минуты его раздражало высокомерие этой нации, которая силой поддерживала свое могущество.
Он все больше убеждался в том, что высокая нравственность свойственна лишь тем, кто страдает от несправедливости.
Во Фракии он жил с чувством свободы и собственного достоинства, не сознавая этого. Там он не мог оценить по-настоящему эти сокровища души и сердца, он владел ими и не должен был за них бороться. В Риме он уже сознательно стал ценить свободу и человеческое достоинство, почувствовал их истинную цену только здесь, где рабство было сделано всеобщей необходимостью, на этом и держалось могущество Рима.
Он не осознавал своей любви к Фракии, когда она была свободной, гордой и спокойной. Но когда она осталась в далеком прошлом — непокоренной, но разоренной, осталась где-то там, куда он едва ли когда-нибудь вернется, он понял, что потерял. Он испытывал непреходящую тоску, которую воспоминания еще больше усугубляли.
В часы, свободные от занятий в казарме, он ходил по городу, с неослабевающим интересом изучал его, открывая для себя все новое и новое.
Он все лучше узнавал Рим. И все больше понимал, что такое цивилизация. И что создана она для того, чтобы делать более удобной и еще более богатой удовольствиями жизнь тех, кто только себя считает людьми, превратив множество человеческих существ в свою собственность, в рабов.
Он знал, что все замечательные римские постройки, радующие глаз, подавляющие своими размерами, массивностью и великолепием, сделаны руками рабов, населяющих свои муравейники; рабов, которых используют с жестоким умением и называют говорящими орудиями; рабов, у которых навсегда убита радость жизни.
Он понимал, что тот порядок, который вызывает уважение своей строгой безупречностью, основан на жестокости. Жестокость была здесь постоянным средством воспитания, средством предупреждения недозволенного, Она практиковалась как необходимость для закрепления права на роскошную жизнь одних и горькую нищету других. И все это считалось целесообразным и справедливым.
После бесед с Гортензием Спартак, оставшись один, обычно обдумывал то, что говорил римлянин, дополняя это тем, о чем он умолчал. И выходило, что Рим совершенно не верит в добрые чувства покоренных им народов. Он рассчитывает лишь на предательство, на вассальство, на угодничество — иными словами, на то, что проявили и некоторые фракийские вожди, доказав тем самым, что могут быть его верными друзьями.
Тот, кто несет цивилизацию варварам, присваивает себе право их угнетать, а им оставляет право испытывать недобрые чувства к угнетателям.
Но для римлян не имеют значения чувства, добрые они или недобрые. Имеют значение только принудительно установленные отношения господства и подчинения.
Спартак чувствовал себя хорошо только среди своих воинов, его заботили их интересы и судьбы — как и он, они были оторваны от своих близких.
Он быстро усвоил латинский язык — вначале настолько, чтобы понимать все необходимое. Своей общительностью и непринужденностью в общении он располагал к себе. О каждом воине он знал подробности, которые может знать только близкий человек. Спартак привязался к ним, видя в них прежде всего людей, а потом уже римлян.
А они видели в нем командира, который любит свое дело. Для них тренировка была не дрессировкой, а обучением. Спартак был для них и командиром, и учителем, и другом.
Его произношение отличало его от других командиров и повышало к нему интерес и симпатии людей.
Его знания в военном деле и разумная требовательность уже в первые дни создали ему авторитет среди солдат.
Командир когорты часто наблюдал за работой Спартака. Он приходил на занятия и присутствовал при упражнениях, которых никогда прежде не видел. А после одного из смотров он доложил легату, что солдаты из центурии Спартака — лучшие в легионе по фехтованию, и что каждого из них можно сделать декурионом.
Легат, не дожидаясь предстоящей битвы с марийцами, в которой можно было бы проверить командирские способности Спартака, назначил его командиром манипулы.
Палатин и Эсквилин разделяли римских граждан на две категории: богатых и бедных. А Большой цирк собирал их воедино: в толпу зрителей, одинаково восторгавшихся кровопролитием, нареченным цирковыми играми, которые устраивались для развлечения римлян. Здесь было полное равноправие патрициев и плебеев.