Спартак улыбнулся, хотя Гортензию показалось, что улыбка его была натянутой:
— Только патриций так может представить себе наши цели. А сейчас, благородный Гортензий, постарайся выслушать, как себе представляем это мы, те, которые начали битву за человеческую жизнь. Мы не собираемся разрушать Рим. И боремся не за то, чтобы стать господами, и нет у нас намерений сделать сегодняшних господ нашими рабами, потому что, действительно, одному рабу не прокормить ста хозяев. Но скажи мне, по-человечески ли это, разумно ли это, чтобы сто рабов кормили одного господина только потому, что они — его собственность? Будут ли рабы работать после того, как победят? Да, ты прав, господа научили их работать поневоле. Но как раз мы и боремся за такой порядок, при котором люди станут работать не по принуждению, а по необходимости. И они поймут, что так надо, потому что работать будут на самих себя. А как мы будем жить без рабов? Вместо высокой, но бесчеловечной цивилизации для меньшинства и нищеты для большинства — скромное существование, но человеческая жизнь — для всех. Иное дело, быстро ли к этому привыкнут люди или им потребуется на это много времени. А что нам в этой войне придется нелегко — тебе объяснять не надо. Но как раз потому, что это трудно, мы и должны довести наше дело до конца.
— Даже если ты и прав, у вас не хватит сил, чтобы добиться победы. У нас всегда будет больше солдат, чем у вас.
— Но нас уже сейчас много и станет еще больше.
— Вот в этом я постараюсь тебя разубедить, друг Спартак. Скоро твоя армия перестанет увеличиваться.
Спартак ответил со сдержанной самоуверенностью:
— Это, друг Гортензий, твое желание, но оно не обязательно должно сбыться.
— Ты убедишься, что мое предупреждение имеет под собой почву. Скоро приток рабов в твою армию прекратится.
Спартак посмотрел на Гортензия с удивлением:
— В это не могу я поверить.
— Да, тебе станет не очень приятно, когда ты будешь вынужден это признать. Если ты сейчас не согласишься на разумные переговоры с нами, Римский Сенат пообещает свободу рабам, которые, имея возможность присоединиться к твоей армии, не сделали этого.
— Одно лишь обещание вряд ли заставит рабов поверить, что их освободят, — возразил Спартак не очень уверенно.
— Большинство поверит. Да и те, кто не поверит, предпочтут небольшой риск — не получить обещанную свободу, большому риску — участвовать в войне, где можно погибнуть. Даю тебе последнюю возможность проявить благоразумие: прекрати эту войну, которая тяжела не только для нас, и останови разорение наших провинций, в которых твои рабы грабят имения и бесчинствуют. Пойми — Рим не пойдет на заключение договора, который его унизит и уменьшит уверенность наших друзей в том, что мы могущественная держава.
Спартак медленно поднялся со своего места, опершись ладонями о стол:
— Иными словами, Сенат уполномочил тебя не вести со мной переговоры, а лишь сообщить мне его условия?
— Я уполномочен вести переговоры в соответствии с этими условиями.
— И получается, что нам не о чем больше говорить?
— Да, выходит, что разговор на этом придется закончить.
Спартак позвал одного из контуберналиев и приказал ему завязать глаза Гортензию и его охране, оседлать их коней и вывести посланцев Рима из лагеря.
Армия Спартака быстро росла и уже превысила сто тысяч человек. В его лагерь стекались добровольцы со всех краев Италийского полуострова. Теперь он располагал двадцатью полными, хорошо обученными легионами. И ему оставалось лишь померяться силами с регулярными армиями Рима, потому что до сих пор он воевал в большинстве случаев с местными территориальными и вспомогательными войсками.
Ему предстояло повести свою армию в бой с испытанными во множестве сражений римскими легионами, боеспособность, выдержку и моральные качества которых он хорошо знал.
В ночь перед началом похода Спартак не мог уснуть. Он думал о тех, кого завтра он поведет в бой.
Эти люди стали ему гораздо ближе, чем прежде. Они пришли под его начало, потому что поверили, что он избавит их от рабства, от гнета, от унижения, подавлявшего в человеке всечеловеческое. Сколько из них уцелеет, чтобы радоваться своему спасению? И сколько погибнет? Выдержит ли его совесть вину за их смерть?