— Прости.
— Я не купил ее, потому что она не продается. Вот и все.
— Цена?
— Не цена. Нет никакой цены. Она принадлежит Крассу. Она живет в его доме. И она не продается. Ты думаешь, что я пытался? Красс был в Капуе, и пока он был там, я взялся за дело с его агентами. О, нет — нечего делать. Это даже не обсуждается. Как только разговор дошел до этой рабыни, они закрылись, как моллюски. Они ничего не знают о такой рабыне. Они не называли цену. Они не спекулировали. Я позволил деньгам упасть в их ладони, но это ничуть не изменило. Если бы я пожелал парикмахера или повара или экономку, они бы это устроили. Почему то они даже были готовы заключить сделку насчет красивой Сирийки, которую Красс купил в прошлом году, и мне удалось бы провернуть ее. Они были вполне готовы сделать это для меня, но не с Варинией.
— Тогда откуда ты знаешь, что это Вариния, и откуда ты знаешь, что она там?
— Я купил эту информацию у рабыни гардеробщицы. О, не думай, что семья Красса — одна счастливая семейка. У него есть сын, который ненавидит его до кишок и жена — она живет отдельно от него — которая бы перерезала ему горло, и интригуют в этом месте, как где-нибудь в Дамаске. Просто прелестно. Я мог бы купить, но я не смог купить Варинию.
— Ты узнал, почему он ее купил? Почему он содержит ее?
Флавий засмеялся. — Действительно, я узнал. Красс влюблен в нее.
— Как!
— Да, великий Красс нашел любовь.
Тогда Гракх сказал нарочито медленно, — Черт возьми, Флавий, если ты разболтаешь об этом деле, если оно когда-нибудь всплывет, если я когда-нибудь услышу, что-нибудь сказанное об этом в любом месте, так помоги мне Бог, я увижу, что ты распят.
— Что это за способ предостеречь? Ты не Бог, Гракх.
— Нет. Нет, даже отдаленно не связан с кем-либо из богов, вопреки притязаниям некоторых из наших высокородных полоумных. Нет, и все. Но я настолько близок к Богу, как никто никогда в Римской политике, и я достаточно близок, чтобы вставить тебя в рамку, Флавий, и увидеть тебя на кресте. И если кто-нибудь об этом узнает, я сделаю это. Попомни мое слово.
IV
Во второй половине следующего дня, Гракх отправился в бани, политически целесообразный акт, не лишившийся своих наград. Все больше и больше общественные бани становились политическими и социальными центрами; сенаторы и магистраты занимали должности и теряли их в банях; миллионы сестерциев переходили из рук в руки в банях; они были объединенной фондовой биржей и политическим клубом; быть замеченным в банях через определенные промежутки времени, было почти обязательством. Были три большие и хорошо оборудованные бани, которые патронировал Гракх, Клотум, довольно новая, и две других, которые были старше, но все же элегантны. Хотя они не были бесплатны для всех граждан, цена входного билета была чрезвычайно скромной, недостаточной, чтобы удержать даже бедного человека; хотя определенный социальный статус удерживал чернь от этих конкретных мест.
В хорошую погоду весь Рим был днем вне дома. Через час после полудня, даже сокращалось число Римских рабочих; было проще не работать лишних часов, жить на пособие по безработице. Дневное время принадлежало свободному человеку; рабы работали; Римский гражданин отдыхал.
Однако Гракх мало интересовался играми, и только изредка гонками. Он несколько отличался от своих коллег тем, что не мог смотреть на драму двух голых мужчин, с ножами в руках, режущих друг друга, пока они не превращались в ужас разорванной плоти и струящейся крови. Он также не видел удовольствия в наблюдении за тем, как человек извивается в рыбацкой сети, в то время как его глаза были выколоты и живот пронзен длинными рыболовными вилами. Время от времени, во второй половине дня, он наслаждался гонками возниц, но гонки на колесницах, становились все более и более физическим состязанием между соперничающими возницами, с вечно неудовлетворенной аудиторией, если голова не была разбита, или тело раздавлено, они только скучали. Дело не в том, что он был более мягким, чем другие люди; просто он ненавидел глупость, и ему эти дела представлялись чрезвычайно глупыми. Театр он вообще не понимал, и посещал только формальные открытия, где он должен был появиться как городской функционер.
Его наибольшим удовольствием во второй половине дня была прогулка до бань, через грязные, извилистые, бесконечные улицы; его любимый город. Рим, он всегда любил; Рим был его матерью. По его словам, его мать была шлюхой, и он был изгнан из чрева матери в грязь улицы. Но до сих пор он любил эту мать, и эта мать любила его. Как он мог объяснить Цицерону, что он имел в виду, пересказывая ту старую легенду? Цицерону пришлось бы сначала полюбить Рим, и такая любовь должна сочетаться со знанием, как гнусен и зол этот город.