Возмущенно толкаю его в плечо, хотя знаю, что прикалывается, но все же. Мое! И нечего даже думать.
— Челюсть захлопни. Она всегда моей была.
— Да ты что? — издевательски тянет братец.
— То! Я год еле выстоял, думал крыша отъедет. Спал с Куликовой, а представлял Киратову, прикинь, извращенство какое? — каюсь я. — А потом пробку вышибло.
— Угу. Я ее пододвинул, а то бы ходил и сейчас, как дебилушко. Видел бы ты свою рожу, когда ее увозил со студенческой вечеринки. — вспоминает Ганс — Если честно, конечно, то я не рассчитывал, что у тебя серьезно. Думал себе ее забрать. Хорошая девка она!
— Да, забрал бы. — начинаю нешуточно злиться, черная ревность заливает с головы до ног — Минут на пять. Бля, не керосинь, сейчас вмажу.
Ганс треплет меня за плечо, успокаивающе смотрит.
— Все. Хорош. Она тебя выбрала. — опять взгляд в окно — А я… Ведь знаешь, кто мне нужен на самом деле. Но с Киратовой дружить не запретишь, даже рот не смей открывать.
Ничего не отвечаю, потому как вижу, Рус снова не здесь. Наверняка думает об Ольге. Он достает сигарету, прикуривает и глубоко затягивается. Не сразу выдыхает, задерживает дым в себе, будто выжигает им воспоминания, а потом с силой выпуская, закутывает себя в полупрозрачное покрывало.
— Там без вариантов?
— Спарт, ты меня знаешь. — пауза — Заберу, отниму, украду. Она не выйдет за него. — сжимает плотно челюсти. — Я не живу без нее с того вечера, понимаешь? Да я и в принципе не живу, существую…Она…Ладно, хватит об этом.
Я открыто принимаю его взгляд и выражаю искреннюю поддержку. Только бы все получилось и у меня, и у него.
— Ладно, поехали. — скрипит Ганс, и мы выезжаем.
Он забрасывает меня домой, где я маюсь до позднего вечера, изнывая от желания скорее поехать в больницу. Безрезультатно листаю соцсети, мессенджеры, рыщу везде, где Лада может отсветить, но ее нигде нет. Либо заходила раньше, либо не было вообще. Звонить не решаюсь.
Наконец, наступает мой час. С бешено колотящимся сердцем перемещаюсь по территории больницы. Тишина. Персонала почти нет. Как вор, крадусь к пожарной лестнице. Лезу на второй этаж и останавливаюсь напротив ее окна. Занавески распахнуты. В палате только Лада, больше никого. Впиваюсь взглядом в любимое лицо.
Бледная, девочка моя, ресницы отбрасывают тень на лунные скулы. Губы пересохли, потрескались. Тонкие кисти лежат поверх тонкого покрывала. На левую ногу наложен гипс. Острое чувство ультразвуковой жалости колет мое тело с головы до пяток. Протягиваю руку и поворачиваю ручку, окно беззвучно распахивается. Подтягиваю тело и перетекаю в палату. Лада вздрагивает и открывает глаза. А в них такая печаль. Моя девочка, как же тебе сложно и тяжело.
Смотрю не отрываясь, как в параличе каком нахожусь, читаю ее глаза, впиваюсь в них, как в последнюю надежду на чудо.
— Лада, — нахожу резерв произнести задушено ее имя.
Ее ресницы дрогнули и затрепетали. Губы приоткрылись, и она сжала тонкими пальчиками покрывало, которым была укрыта. Я не понимаю, что отражают ее глаза, потому что мои щиплет от предательской влаги.
— Спартак, ты как здесь? — наконец, произносит она.
Я пересекаю оставшееся пространство и падаю перед ней на колени. Беру ее руки и подношу к губам.
— Лад, прости меня. Я так жалею, что не предотвратил. — целую каждый пальчик, согреваю своим теплом — Что мне сделать? Как помочь тебе?
Она смотрит на меня безотрывно, не произносит ни слова. Только прерывисто дышит. А в глазах такая печаль, просто невыносимая. Меня мотает от макушки до пяток, просто не могу поймать четкий ориентир. Только крепче сжимаю ее руку, прижимаю к своей щеке и прикрываю веки, впитываю ее в себя. И невыносимое чувство вины полощет не переставая.
— Меня увезут. — тихо шелестит она.
Слова эхом несутся навстречу импульсам мозга и когда долетают, то поражают их и выжигают начисто. Ее отец не соврал. Заберет, украдет у меня, лишит. Единственная реакция сейчас-просто мотаю головой в отрицательном жесте.
— Лад, нет..
— Мы ничего не сможем сделать. — печально говорит она. Потом поднимает ладонь и гладит меня по голове, перебирает жесткие пряди. Мажет по щеке, спускается к губам и проводит по контуру. Замираю от нежных прикосновений, поглощаю их. — И там предстоит операция. В Лондоне ее сделают лучше, так говорят родители.
— Надолго увезут? — осипшим голосом спрашиваю.
— Ну не знаю, реабилитация потом. И все такое. — она опускает глаза.
Замолкаю, не могу просить остаться просто потому, что речь о ее здоровье. Ведь вина на мне. Не уберег. Хотя могу предоставить тысячи возможностей сделать все здесь, только бы не уезжала, но не могу расшевелить прилипший к горлу язык, и имею ли на это право, вот, что главное. Потому что, если бы не я, то Лада не находилась бы здесь, на больничной койке. Единственное, что могу это смотреть, как горький лишенец, на мою любимую девочку и терзаться чувством глубочайшего прегрешения.