Зима 480/479 года. Немногочисленные и не достигшие прочного единства греки, оказывавшие сопротивление массированному вторжению персов под личным руководством Великого царя Ксеркса, потерпели поражение при Фермопилах, но добились огромной победы в морском сражении под Саламином. Однако эта победа не была окончательной. Хотя Ксеркс и удалился в Персию с поджатым хвостом, для завершения начатого им завоевания он оставил в Греции Мардония, сына Гобрия, закадычного друга Дария, с огромной армией и все еще дееспособным флотом. Возможно, в отличие от своего господина, Мардоний не был лишен некоторой хитрости немного в стиле Одиссея. Чтобы обеспечить себе окончательную победу в решающем сражении на земле, он пытается подкупом заставить афинян выйти из коалиции верных греков. (Интересно, что он явно не помышлял о том, чтобы подкупить спартанцев, которые, по крайней мере позже, прославились именно тем, что их можно было легко подкупить…) В качестве посредника в переговорах с афинянами Мардоний использовал македонского царя Александра I, вассала Персии. Спартанцы, прослышав о закулисных махинациях Мардония, видимо, также подозревая, что афинян действительно можно подкупить, немедленно послали в Афины делегацию, чтобы убедить афинян оставаться верными делу «Греков».
Был ли Александр греком? В техническом смысле, да. Но не более чем в техническом. Во всяком случае, в глазах Геродота он не всегда вел себя как грек, или как настоящий грек, то есть в полном противоречии с поведением спартанцев и, особенно, афинян в 481–479 годах. Я говорю так, поскольку Геродот использует этот эпизод, чтобы показать то, что он считает самым важным аспектом, самым значительным из того, что значит быть греком. Поэтому Геродот вкладывает в уста «афинян» знаменитую декларацию того, что стали называть «эллинизмом», или «греческостью». Вот полное изложение цитаты из ответа «афинян» спартанцам, записанной, или скорее выдуманной — Геродотом:
Много причин, и притом весьма важных, не позволяет нам так поступить [перейти на сторону персов и предать Элладу в рабство]. Во-первых, самое важное препятствие к примирению — это сожженные и разрушенные [мидянами] святилища богов. За это нам нужно кровью отомстить, прежде чем примириться с человеком, содеявшим это. Затем — наше кровное и языковое родство с другими эллинами, общие святилища богов, жертвоприношения на празднествах и одинаковый образ жизни. Предать все это — позор для афинян.
Мы еще раз отмечаем то решающее значение, которое он придает религии — вполне можно было бы решить, что это еще одна причина, по которой в традиционном смысле благочестивый Геродот должен был бы быть нетерпим и враждебен к религиозным практикам и убеждениям негреческих народов, или «варваров». Тем не менее он не был ни нетерпим, ни враждебен. Двумя различными, но взаимно дополняющими и усиливающими друг друга путями он признает, что греки не обладают уникальным и исключительным правом претендовать на религиозную добродетель или мудрость. С одной стороны, он был первым, кто признал и фактически заявил, что, несмотря на все множество вещей, которые они делали иначе или в точности наоборот, варвары — особенно египтяне — создали и передали грекам некоторые основные аспекты греческой религии. С другой стороны, даже в тех случаях, когда религиозные обычаи варваров были так далеки, или чужды, фактически противоположны греческим, как только можно вообразить, даже и особенно тогда Геродот был готов к грандиозному акту великодушия в толковании, почти демонстративного понимания.
Это приводит меня к третьему выбранному отрывку (3.38). Вероятно, не бывает более показательной характеристики привычных религиозных взглядов и практик человеческих обществ, чем их отношение к смерти и похоронам. Это одновременно и интимный индикатор, и составляющая как групповой, так и личной идентичности. Скажите мне, как вы умираете — то есть как вы обставляете процесс смерти и похорон, и я скажу вам, кто вы. Отсюда великая сила иллюстративного рассказа Геродота, его притчи. Здесь мы сразу видим особенность его манеры изложения, которая вновь проявится в моем четвертом отрывке, а фактически во всех ключевых моментах его работы (особенно в так называемых Персидских дискуссиях о теории политического устройства, также из Книги 3), а именно то, что его выбор негреческого и, что особенно специфично, персидского фона должен обеспечить фокус моральной, или этической дискуссии, касающейся и предназначенной исключительно для греческой аудитории.