С непроницаемым лицом Симонид отправил ложку в рот и проглотил её содержимое. Перед второй ложкой он откусил большой кусок ячменной лепёшки, который вдруг колом застрял у него в горле. Мегистию пришлось похлопать друга по спине, чтобы он не зашёлся в кашле.
-— Теперь ты убедился, что я говорил тебе правду, — не без ехидства заметил Мегистий, когда Симонид немного отдышался.
— Убедился, — промолвил Симонид, помешивая ложкой в своей тарелке.
Несмотря на все усилия, больше трёх ложек ему осилить не удалось. Он был вынужден признать своё поражение, отодвинув от себя тарелку с чёрной похлёбкой.
Однако решимость Симонида попробовать исконное спартанское блюдо произвела благоприятное впечатление на Леонида и его брата. Они рассказали, что вот так сразу ещё никому не удавалось съесть даже полтарелки знаменитого супа. Самих спартанцев приучают к нему постепенно, начиная с четырнадцати лет, а женщин и вовсе не принуждают питаться этой похлёбкой.
— Похлёбка из бычьей крови — еда для воинов, — сказал Симониду Клеомброт в конце трапезы, когда на столе стояли фрукты и вино, на три четверти разбавленное водой, в чернолаковой ойнохое[81]. — Эта похлёбка быстро восстанавливает силы и надолго утоляет голод. Однако в походах мы её не едим, дабы секрет приготовления не достался чужеземцам.
— Повара, которые готовят чёрную похлёбку, не имеют права покидать Лаконику, — добавил Леонид.
Когда за окнами сгустились сумерки, в помещении зажгли светильники. Во время недолгой паузы, возникшей в разговоре, до слуха Симонида вдруг донёсся нежный женский голос, поющий жалобную песню под переборы струн. Встрепенувшись, поэт завертел головой: песня звучала где-то совсем рядом.
— Это поёт Горго, моя жена, — сказал Леонид.
— Какое дивное пение! — восхитился Симонид, знавший толк в музыке. — Царь, не покажется ли это дерзостью с моей стороны, если я попрошу твоего дозволения пригласить Горго сюда к нам. Пусть она споёт для нас.
— Твоя просьба выполнима. — Леонид велел Ликомеду пригласить Горго в мужской мегарон.
Едва тот скрылся за дверью, как Клеомброт спросил, обращаясь к Леониду:
— Пожелает ли эта гордячка петь для нас? Я не уверен, что Горго вообще к нам выйдет.
— Прибежит! — усмехнувшись, промолвил Леонид. — Примчится, когда узнает, что здесь находится сам Симонид! Вот увидишь.
Прошло совсем немного времени. У оставшихся в мегароне даже не успела завязаться новая беседа, как Ликомед вернулся обратно.
— Где же Горго? — спросил Клеомброт.
— Переодевается, — коротко ответил Ликомед и вновь занял своё место на скамье у стены, на которой были развешаны щиты, мечи и копья.
— Значит, царица порадует нас своим присутствием, — проговорил Клеомброт с оттенком лёгкой язвительности. — Это благодаря тебе, Симонид. — Он повернулся к кеосцу. — Да будет тебе известно, что жена Леонида обожает поэзию. Поэты для неё просто высшие существа!
— Что ж, я рад слышать это, — улыбнулся Симонид.
Ему пришла на ум шутка про поэтов, услышанная в Афинах. Симонид не преминул пересказать её своим собеседникам, чтобы разрядить то напряжение, какое возникло после слов Клеомброта.
Смех, звучавший в мегароне, был так заразителен, что Горго в нерешительности замерла на месте.
Леонид, подойдя к жене, представил ей Симонида, сделав широкий жест в его сторону.
Поэт поднялся со стула.
— Приветствую тебя, Симонид, — сказала царица, при этом её щёки слегка зарделись. — Для меня большая радость встретиться с тобой.
Кеосец в свою очередь, приняв красивую позу, с чувством продекламировал стихотворное приветствие, мигом сложившееся у него в голове. Суть приветствия сводилась к тому, что, услышав пение Горго, Симонид был приятно удивлён прекрасной гармонией звуков, а теперь, её увидев, удивлён ещё больше её внешней прелестью. В конце своего витиеватого стихотворения Симонид сравнил Горго с Афродитой, явившейся из пенного моря.
Присутствующие были поражены талантом Симонида, который столь незначительное, казалось бы, событие вдруг вознёс на большую высоту, придав ему волнительность и глубину. Горго одарила поэта таким благородным взглядом, что у иного ревнивого супруга непременно кровь закипела бы в жилах. Однако Леонид был спокоен.
Царица появилась перед гостями в тёмно-вишнёвом пеплосе, расшитом по нижнему краю золотыми нитками. Голова была украшена пурпурной диадемой, которая тонула в пышных кудрях. В руках у Горго была небольшая кифара[82].
Леонид без предисловий попросил жену порадовать Симонида своим пением.
— Пусть твоя песня, Горго, загладит у гостя впечатление от нашей чёрной похлёбки, — заметил царь, не сдержав добродушной улыбки.
— Вы что же, угощали его этой гадостью?! — сердито воскликнула Горго, переводя негодующий взгляд с мужа на Клеомброта и обратно. — Как вы могли! Нашли чем гордиться! Мегистий, ты как мог допустить такое!
Леонид и Клеомброт, перебивая друг друга, принялись оправдываться перед Горго, которая была похожа в этот момент на разгневанную эринию[83]. Вмешавшийся Симонид сумел успокоить царицу, рассказав ей, как было дело.
А затем наступило истинное волшебство, когда Горго села на стул и, поставив на колени кифару, запела протяжную песнь о круговороте звёзд, сияющих в тёмном небе, об обрывках снов, тревожащих сердца влюблённых...
Как похожи хороводы танцующих людей на хороводы звёзд, пела Горго. Как легко порой оборвать нити чьих-то судеб, и как нелегко зачастую соединить две судьбы в одну. Потому-то жизнь очень многих людей, мужчин и женщин, более напоминает обрывки судеб, снов и разочарований.
Симонида так захватило вдохновенное пение, что он, позабыв про всё на свете, пожирал царицу восхищенным взглядом. Его романтическая душа вдруг расправила крылья, в груди разлилось приятное тепло, а на глазах выступили слёзы. Ведь и ему не посчастливилось соединить свою судьбу с женщиной, способной тонко чувствовать прекрасное, сочетающей в себе гармонию красивой души с не менее красивым телом.
Симонид знал по своему опыту, что таких женщин очень мало, но они есть. И Горго, несомненно, была из их числа.
Когда песня отзвучала и смолкли последние аккорды струн кифары, то оказалось, что Симонид был единственным из слушателей, которого пение как-то задело. Леонид сидел с непроницаемым лицом, на нём не проглядывалось ни малейшего движения чувств. На лице Клеомброта тоже можно было прочесть если не полное безразличие, то, во всяком случае, каменное спокойствие, словно Горго только что считала до ста, а не исполняла проникновенную песню. Юный Ликомед, видимо ещё не дорос до высоких чувств и переживаний! Он более любовался станом Горго, нежели внимал её пению. И даже Мегистий, в поэтичности которого Симонид никогда не сомневался, не выразил восхищения пением.
Симониду пришлось одному рассыпаться в похвалах, превознося голос певицы, её способность чувствовать музыку и содержание песни. Царица, как видно, и не ожидала иной реакции на подобную песню от мужа, его брата и от Мегистия. Она пела единственно для Симонида. И его похвалы стали для неё лучшей наградой.
Горго и Симонид, несмотря на большую разницу в возрасте, вдруг ощутили взаимное притяжение. Песня словно протянула между ними невидимую нить взаимной симпатии. Так бывает, когда встречаются две родственные натуры, чувства и мысли которых совпадают во многом, если не во всём.
Симонид поинтересовался у Горго, на чьи стихи положена эта песня. Та ответила, что это стихи Сапфо. Они заговорили о знаменитой лесбосской поэтессе, забыв про окружающих.
Однако поговорить им не дали.
— Будем считать это распевкой голоса, — сказал Клеомброт. — Видишь, как понравилась Симониду твоя слезливая песенка. Теперь исполни-ка наш с Леонидом любимый пеан в честь Геракла, чтобы гость оценил истинное песенное искусство.
82
83