— Товарищ полковник! — озадаченно произнес Стогов. — А что по нему может быть нового? Эмигрант, выехавший из СССР в семьдесят девятом году. Принят в Америке, там же получил свое новое гражданство.
И Стогов, как бы ставя точку на биографии покойника, который лежал сейчас в московском морге, широко развел руками. Мол, такова жизнь, товарищ полковник. О подозрениях, высказанных следователем Московской прокуратуры Головко, Стогов пока что начальству не докладывал, дабы «не гнать волну». Да и вообще не очень-то хотелось лезть поперед батьки в пекло, как иной раз любили напомнить более опытные товарищи, плечи которых отягощались полковничьими погонами.
Стогов рассчитывал, что на этом, видимо, и закончится его аудиенция с шефом, однако Леонид Яковлевич Бусурин не очень-то поспешал отпускать капитана.
— Надеюсь, уже ознакомился с его делом?
— Так точно!
— Что-нибудь интересное есть?
— Рядовой случай семидесятых годов. Искусствовед. Работал в Третьяковской галерее. Опубликовал несколько статеек за бугром о том, что из музеев разворовывается культурное наследие страны, причем подлинники таких художников, как Репин и Левитан, вдруг оказываются на дачах областного руководства, не говоря уж о вышестоящих товарищах в Москве и Ленинграде, ну а о дальнейшем развитии сюжета можно только догадываться.
— То есть, кое-кому все это показалось гоном, а возможно, что и действительно хвост прищемили, и…
— Думаю, так и было, — подтвердил Стогов. — И уже сам от себя прокомментировал: — Мужик должен благодарить Лубянку за то, что ему позволили тихо-спокойно выехать из Союза, а не упекли в психушку или на тот же пятерик на лесоповал за «клевету на партийные и государственные органы».
— Это уж точно, — согласился с капитаном Бусурин. — В те годы Юрий Владимирович многих спас от психушек, тюрем да поселений.
— А толку-то? — с обидой в голосе за Андропова буркнул Стогов. — Все равно ему никто спасибо не сказал. Всех в один ряд с Лаврентием Павловичем поставили, да и клеймо на всех одно: «Душители».
— Ну это ты не скажи, — возразил слишком уж категоричному капитану Бусурин. — Андропову многие благодарны остались. И особенно те, кто действительно за страну болел.
Он побарабанил пальцами по столу и как-то исподлобья, будто прощупывал тридцатилетнего опера на вшивость, прошелся изучающим взглядом по лицу Стогова.
— Ну да ладно, вернемся к нашим баранам. За то время, что Державин прожил в Штатах, он гнал волну на Советский Союз?
— Ну-у я, конечно, всего знать не могу, но как злостный антисоветчик он не замечен. По крайней мере ни одной публикации подобного рода в архиве.
— Хорошо. Очень хорошо. А он делал попытки вернуться в Союз или в Россию?
Не понимая, к чему клонит полковник, Стогов неуверенно пожал плечами.
— Вряд ли, товарищ полковник. По крайней мере ничего подобного в его деле нет. К тому же, насколько я понял Артура Хиллмана, Державин добился в Америке высочайшего признания как эксперт по искусству, платили ему там, естественно, очень большие гонорары, и возвращаться на этом фоне в Россию…
— Не скажи, капитан, не скажи, — думая о чем-то своем, произнес Бусурин. — Если бы Державин вернулся в Россию общепризнанным экспертом по искусству, каковым он был в Америке, да с тем багажом по экспертизе, который он наработал за прошедшие тридцать лет, ему бы цены здесь не было как эксперту и оценщику. И уверяю тебя, не прошло бы и года, как он превратился бы в миллионера.
— Ну, в таком случае не знаю.
— А если предположить, что он опасался за свою жизнь, вернувшись в Москву?
Стогов мучительно соображал, к чему бы полковник завел эту тягомотину относительно трупа из «девятого люкса».
— Ну-у, можно, конечно, предположить и подобный вариант, да вот только зачем нам все это? Державин умер в гостиничном номере, своей смертью… по крайней мере тот предварительный диагноз, который был проведен по факту вызова на труп…
— Так почему же в таком случае тянут с окончательным заключением? — перебил Стогова Бусурин. — Или все-таки не такая уж она естественная, эта смерть?
— Головко обещал позвонить сразу же, как только будет подписано заключение.
Вроде бы все точки были расставлены над i, и Стогов уже надеялся услышать «Всё, свободен!», однако вместо этого Бусурин развернул аккуратно сложенную газету и бросил ее на край стола.