Единственное, что еще можно было предположить, так это соотнести явление «Спаса» с какими-нибудь сверхъестественными особенностями или событиями последних дней. Телефонный звонок Державина можно было бы отнести к подобному чуду.
Ушаков отхлебнул еще один глоток терпкого чая, который окончательно вернул его в реальную действительность, и он, чтобы хоть как-то отвлечься от состояния подспудного страха, который помимо его воли заставлял бросать тревожные взгляды на окно, мысленно переключился на телефонный звонок из небытия. Да, именно из небытия, так как иначе тот телефонный звонок Державина и назвать невозможно.
Более тридцати лет прошло с тех пор, как Игоря выбросили из страны, порой казалось, что он уже давным-давно сгинул в своей Америке, и только редкие публикации в специализированных журналах, где он камня на камне не оставлял от очередной подделки в области русской живописи или древнерусской иконописи, говорили о том, что жив еще курилка и, кажется, добился весьма признанных высот. Но это был уже совершенно другой Игорь Державин, американизированный, совершенно недоступный. И в то же время лично для Ефрема он оставался в глубинах памяти тем молодым искусствоведом Державиным, с которым он, да еще живой на ту пору его отец — Лука Ушаков и раскрасавица Оленька, ставшая потом Мансуровой, работали в реставрационной мастерской знаменитой Третьяковки.
И вдруг — телефонный звонок и до боли знакомый бархатный баритон Державина:
— Ефрем?
Он узнал его по первым же ноткам, и в то же время сознание обожгла мысль, не двинулся ли он умишком.
— Ефрем… дорогой, — видимо поняв его состояние, уже более ровным голосом, без напряга произнес Державин и рассмеялся столь же знакомым бархатно-раскатистым смешком. — Узнал ведь, старый черт! Это я, Игорь.
— Господи! — только и смог выдавить из себя Ефрем. И тут же: — Уж не снится ли мне это? Откуда ты?
— Можешь не щипать себя, не снится, — успокоил его Державин. — А вот насчет того, откуда я…
Замолчал на полуслове и с этакой хитринкой в голосе спросил:
— Нет, ты скажи поначалу: рад слышать меня?
— Господи, да о чем ты буровишь? Рад ли слышать тебя?.. Это не то слово — «рад». Страшно рад! А еще больше был бы рад увидеть да обнять тебя.
— Тогда считай, что я уже тискаю тебя в объятиях.
— Так ты что… в Москве?
— Прилетел в субботу вечером. Сегодня ходил-бродил по городу, все-таки считай полжизни как не был здесь, а сейчас вот вернулся в «Стрельню» и звоню тебе.
— А телефон-то мой откуда узнал? Я ведь уже хрен знает сколько лет как в своем Удино заперся.
— Ефремушка, дорогой, — засмеялся Державин, — это только тебе кажется, что ты там заперся, а ведь пол-Москвы знает, где тебя найти. Кстати, а где оно твое Удино?
— Считай, что в двух шагах от Сергиева Посада. Сейчас экспресс от метро «ВДНХ» ходит, сел — и через полтора часа дома.
— Город, поселок?
— Да ты чего, откуда здесь второму городу взяться? Бывшая деревня, а теперь вроде бы как рабочий поселок.
— А с чего бы тебя вдруг в село с таким названием занесло? — рассмеялся Игорь, которому, чувствовалось, было радостно только от того, что он вновь общается с ним, с Ефремом.
— С каким еще названием? — не понял он. — Удино, оно и есть — Удино. Старое русское название, считай, моя родовая деревня.
— В том-то и дело, что «старое русское», — хмыкнул в трубку Державин. — Удом, дорогой мой Ефремушка, наши с тобой предки славяне мужской член величали. А отсюда и производные: удилище, то есть длинная палка, или мудило, что означало мужика с таким прибором, что он мог даже на игрищах выступать. А ты говоришь — Удино!
И он снова рассмеялся, открыто и задиристо-весело, как только мог смеяться тот, прежний Игорь Державин.
— Ну да ладно, — словно оправдываясь за свою радость от того, что он может разговаривать с живым Ефремом Ушаковым, произнес Державин, — чего это мы с тобой все про это да про это, будто нам не о чем поговорить. Удино так Удино. Главное, чтобы таксист знал, где оно находится.
— Когда думаешь приехать?
— Если не выгонишь, то завтра же. Тем более что срок моей поездки ограничен, а мне нужно будет кое о чем с тобой переговорить.
— Годится. Когда ждать: утром, вечером?
— Думаю, в первой половине дня. Чтобы было время и о деле поговорить, да и посидеть за столом не мешало бы. Ведь тыщу лет тебя не видел. А вспомни, как портвешок на троих тянули… Знаешь, Ефрем, порой мне кажется, что это были самые счастливые годы моей жизни.