«Третий», о ком упомянул Державин, был отец Ефрема — Лука Ушаков, и Ефрем произнес, вздохнув:
— Отец частенько тебя вспоминал. Говаривал, что живопись да наука украли Богом данного реставратора. Любил он тебя, Игорь, очень любил. И ценил, как никого другого. Не поверишь, но порой я даже завидовал тебе.
— Знаю, что любил, — с грустинкой в голосе отозвался Державин. И тысячу раз прости, что не смог на его похороны приехать.
Ефрем вспомнил, как Державин вздохнул при этом:
— Это сейчас в России благодать да свобода передвижения. Хоть в Америку лети, хоть оттуда в Россию, были бы только деньги. А тогда… Кстати, где он у тебя похоронен?
— Здесь же, в Удино.
— Вот и хорошо. Завтра и на могилку сходим, помянем.
Он замолчал было и вдруг задал вопрос, который, видимо, все это время крутился у него на языке:
— Ты Ольгу-то давно не видел? Как там она?..
Моментально догадавшись, о какой Ольге спрашивает Державин, Ефрем негромко откашлялся и уже в свою очередь спросил:
— А ты что, ничего не знаешь?
— Да вроде бы нет, а что?
— Что?.. Хреновые, брат, дела. Она же с Мансуровым в аварию попала, на них какой-то самосвал наехал, и…
— И что?.. С Ольгой что?
— Она-то жива осталась, правда, уже полгода как к постели прикована, а вот Мансуров… В общем, еще прошлой осенью похоронили. В октябре.
И снова он не мог не обратить внимания на реакцию Державина, когда тот спросил о дочери Мансуровых:
— А Злата?..
— Что Злата? Ничего. Она в тот раз не поехала с ними на дачу, так что…
Эта новость, видимо, выбила Державина из колеи, и он попрощался вскоре, пообещав перезвонить завтра же, то есть, выходит, уже сегодня, в понедельник, и где-нибудь ближе к обеду прикатить в Удино.
Правда, Ефрем еще успел спросить, что за дело такое привело столь маститого эксперта в Москву и чем лично сможет ему помочь скромный иконописец Ефрем Ушаков, однако Державин только пробормотал что-то маловразумительное да еще сказал, что все это не телефонный разговор, да и посторонних ушей он не должен касаться.
И всё! Более о цели своего приезда в Москву ни слова.
А утром… Утром начались столь радостные хлопоты, будто он готовился встретить Пасху или Рождество Христово.
По второму разу прошелся влажной тряпкой по выскобленным деревянным половицам, вытряхнул во дворе тканые дорожки и небольшой коврик, что лежал перед иконостасом, сходил в коммерческий магазин, чтобы было чем встретить дорогого гостя. А он всё не появлялся и даже не звонил, заставляя волноваться и думать черт знает о чем. И если после вчерашнего звонка Державина как-то отодвинулось в сторону видение Рублевского Спаса с кровяными потеками на темном челе, то теперь это видение почти неотрывно преследовало его, и чем ближе к вечеру, тем все ярче высвечивалось в памяти это видение. И он уже терзался мыслью, что оно как-то завязано на появлении Игоря в Москве, столь же мистическом, как и видение Спаса в темном оконном проеме.
Впрочем, успокаивал он сам себя, всё это чушь собачья — где та Америка, в которой жил Игорь Державин, и где та деревня Удино, где писал свои иконы он, Ефрем Ушаков, однако все его увещевания успокаивали не более чем на полчаса, и уже ближе к вечеру он окончательно потерял покой. Можно было бы, конечно, перезвонить Игорю, спросить, с чего бы вдруг он не подает никаких признаков жизни, но он совершенно забыл спросить номер его мобильника и теперь корил себя за это, теряясь в догадках.
Окончательно понял, что в этот день Державин уже не позвонит, когда за окном сгустились сумерки и он включил в комнате свет. И вот тут-то…
Это было второе явление Рублевского «Спаса Вседержителя» и от этого впору было сойти с ума.
Когда Рублевский «Спас», как и в первое свое явление, словно растворился в воздухе, он прошел на кухню, достал из морозилки бутылку «Парламента», наполнил водкой стограммовый лафетник. Даже не почувствовав обжигающего вкуса водки, вернулся в комнату, которая со смертью жены превратилась для него и в горницу, и в мастерскую, где он писал свои иконы. Поставил бутылку с лафетником на стол и потянулся рукой к телефону, ругая себя за то, что еще днем не позвонил в гостиницу, где остановился Державин. Он же назвал ее в разговоре: «Стрельня».
Не прошло и минуты, как справочная служба выдала телефон дежурного администратора гостиницы, и Ушаков, неизвестно для чего перекрестившись, набрал записанный на бумажку номер.