— Ну, знаете!.. — до корней волос покраснел Маканин, с которым, видимо, давно уже никто не разговаривал в подобном тоне. Да еще в присутствии сотрудника американского посольства! Впрочем, и его, служивого, можно было понять.
Он повернулся лицом к Хиллману, как бы говоря тем самым, что воля ваша — можете отвечать, а можете и послать куда-нибудь подальше этого следователя с его дурацкими вопросами, однако вышколенный профессионал Хиллман посчитал вопрос следователя вполне уместным.
— Да, — утвердительно кивнул он аккуратно подстриженными рыжими вихрами. — Поездка действительно предполагалась деловая, видимо, связанная с очередной экспертизой какой-либо иконы или картины, хотя утверждать этого я не могу.
В этот момент в дверном проеме выросла фигура врача, констатировавшего смерть Державина.
— Ну что, можно увозить? — спросил он, многозначительно постучав указательным пальцем по циферблату наручных часов.
Получив утвердительный ответ, он кивнул двум санитарам, что скучали на небольшом диванчике, и те, профессионально перевалив тело покойника с кровати на носилки, двинулись к выходу.
— О Боже! — пробормотал вслед Маканин, и его тоже можно было понять.
— У вас еще будут ко мне вопросы? — спросил Хиллман, обращаясь к следователю. — А то, как сами понимаете…
И он точно так же, как это проделал врач, постучал пальцем по массивному корпусу дорогих часов.
Еще несколько минут … Чистая формальность.
— Осмотр вещей? — догадался Хиллман.
— Да. И желательно в вашем присутствии.
На осмотр довольно вместительного кожаного чемодана на колесиках и багажной сумки Державина ушло не более получаса, и когда все было закончено, Головко негромко произнес, выкладывая на журнальный столик совершенно новую, видимо купленную специально для этой поездки записную книжку, в которой было всего лишь несколько записей, и папку с какими-то бумагами и фотографиями одной-единственной иконы с ликом Христа.
— Господин Хиллман, надеюсь, вы не будете против, если эту папочку и записную книжку я на какое-то время возьму с собой? Хотя бы до окончательного установления истинной причины смерти господина Державина.
— Я не по-ни-маю! — буквально застонал Маканин, злыми глазами уставившись на Головко. — О каком еще, к черту, «установлении истинной причины смер-рти» может идти речь, когда и так все ясно?
— Ну, ежели вам все ясно, — хмыкнул Головко, — то я перед вами, дорогой мой, только шляпу могу снять.
— Но ведь есть же заключение врача! — не сдавался начальник службы безопасности, отстаивая незапятнанную репутацию своей гостиницы.
— Предварительное заключение, — осадил Маканина Стогов, которому, откровенно говоря, и самому не очень-то нравился весь этот сыр-бор вокруг смерти российского эмигранта.
— Неужели есть основания сомневаться в чем-то? — поддержал Маканина Хиллман, мельком просмотрев содержимое светло-коричневой папки из тонкой кожи.
— Упаси Бог! — совершенно искренне заверил его Головко. — Но, как сами понимаете, порядок есть порядок.
Когда все формальности были утрясены и Хиллман в сопровождении извиняющегося Маканина покинул номер, Стогов спросил, кисло улыбнувшись:
— Ты что, действительно думаешь, что здесь может быть какой-то криминал?
Головко на это только вздохнул да руками развел, проговорив привычное:
— Вскрытие покажет.
Глава 2
Апрель в Нью-Йорке тот самый месяц, когда тысячи любителей здорового образа жизни высыпают по утрам на авеню и стриты, свято веруя в то, что бег трусцой поможет убежать от инфаркта, и когда семидесятилетний граф Воронцов еще до завтрака затребовал рюмку водки, вместо того чтобы взять на поводок престарелую гончую да пробежаться с ней по привычному маршруту, прислуживающий камердинер, бог знает с каких пор осевший в доме Воронцовых, даже рот приоткрыл в изумлении.
Иларион Владимирович… — выдавил он из себя, надеясь в душе, что ослышался и граф попросит вместо водки стакан апельсинового сока.
Ты что, не понял? — повысил голос обычно сдержанный Воронцов.
Американизированный потомок кубанского казака, ушедшего с остатками барона Врангеля из большевистской России, недоуменно пожал плечами. Водочка с утра — подобную роскошь могла себе позволить только безлошадная шелупонь, с хлеба на квас перебивающаяся в бедняцких районах Нью-Йорка да еще, пожалуй, на Брайтоне. Но чтобы русский граф, миллионер Воронцов мог опуститься до подобного… Это уже полная хренотень, как говаривал когда-то его папашка-неудачник, так и не сумевший выкарабкаться из российско-американской нищеты. Однако не посмев перечить графу, Степан многозначительно откашлялся и с долей язвинки в голосе уточнил: