Устремленная ввысь, она не заметила человека у самых ног и снова закричала, сразу во всю грудь с первого звука, враспев растягивая слова и срываясь голосом на середине строки. Последний звук она тянула докуда хватало дыхания, а когда умолкала, медленно, широко набирая в грудь воздуху, слышно было отдающееся все дальше и глуше эхо и других девок, кличущих в стороне.
Бегун не знал, сколько времени он, завороженный, смотрел на нее, когда девка вдруг глянула вниз и с ужасом увидала его — иссохшего, черного, в медвежьей шерсти с головы до пят. Она взвизгнула и кинулась с пригорка.
— Шишига! Шишига! Чур меня, чур! — она отбежала, крестясь. Заметив, что шишига не гонится следом, остановилась, подхватила снегу и запустила в него.
Тяжелый мокрый снег залепил ему лицо. Пока он прочищал глаза, на крик прибежали от костра мужики и бабы, парни, девки и ребятня, перепоясанные яркими праздничными кушаками, бабы в корунах, девки в кокошниках с лентами, — и с хохотом, обступив, принялись закидывать его снегом. Ему опять досталось и в лицо, и в голову, и за пазуху, он вслепую махал руками, пытаясь заслониться, пока не сел бессильно в сугроб. Подбежал Еремей и встал, загородив его спиной, потом поднял на плечо и понес обратно в избу.
Еще несколько дней Бегун и Рубль отлеживались в своем запечном углу, прислушиваясь к голосам в переполненной избе. Еремей носил им еду: разваренное мясо с картошкой, репой и чесноком или уху из соленой рыбы с кореньями — в одном горшке на двоих. Потом принес их одежду и приволок лохань горячей воды с размоченным мыльным корнем — они кое-как помылись, поливая друг другу из ковша, оделись, привели в порядок волосы и отросшие бороды, и уже не походили на дремучих «шишиг». В кармане Лева обнаружил баллончик с паралитическим газом и обрадовался ему как родному.
— Гляди, — показал он Бегуну. — Сувенир из двадцатого века!
— Незаменимая вещь, — усмехнулся Бегун. — На медведя пойдем…
Нашелся у Рубля и маленький приемник. Но едва успел он настроить его на «Маяк», как вошел Еремей и жестом велел следовать за собой.
Выйдя на крыльцо, они зажмурились от яркого весеннего солнца. Земля уже приняла талую воду и высохла, сквозь прошлогоднюю жухлую траву пробивалась новая. У крыльца толпились ребятишки. Парни и девки стояли поодаль, мужики и бабы и вовсе у своих изб — как бы занимаясь делом, но искоса с любопытством разглядывая их странный наряд: пестрые пуховики, джинсы, высокие ботинки с металлическими пряжками.
Рубль не торопясь нацепил темные очки, вытащил сигареты и щелкнул зажигалкой. Ребятня, разинув рот, следила за каждым его движением.
— Картинка из учебника истории, — сказал он, оглядываясь. — «Миклухо-Маклай среди папуасов».
— Еще не известно, кто тут папуасы… — ответил Бегун.
Вслед за Еремеем они прошли через все село к избе, соседней с церковью. В сенях Еремей пропустил их вперед.
В красном углу, под образами, у накрытого стола сидел древний старик в черной рясе, перепоясанной узким кожаным ремешком. Возраст его уже трудно было понять, темное, как сосновая кора, лицо сплошь собрано в морщины, водянистые глаза глубоко запали под безбровый лоб, сквозь жидкие бесцветные волосы просвечивали старческие пятна на темени. Однако он высоко и легко держал голову, внимательно наблюдая за гостями.
Бегун перекрестился на образа и поклонился. Толкнул локтем Леву, тот повторил.
— Мир дому сему, — сказал Бегун.
— Мир входящему, — неожиданно сильным низким голосом ответил старик, — Гость в дом — Бог в дом. Проходите, садитесь. Вот, на столец.
Левка неуверенно глянул на стол.
— Может, на табуретку лучше? — спросил он.
— Я и говорю: на столец, — указал старик на табурет.
Бегун и Рубль сели, Еремей тоже присел на лавку.
— Неждана! — окликнул старик. — За смертью тебя посылать! Братину неси!
С другой половины избы вышла девка, та, что весну кликала, только белые волосы собраны теперь были в тугую толстую косу. Увидав ее, Еремей вдруг робко заулыбался.