— Да, конечно, — сказал он.
— Мне эта встреча помогла понять до конца, насколько во мне умерло чувство к нему, — сказала Изобел. — Умерло безвозвратно.
— Ну и слава богу, — сказал он.
Она молчала, пока они не повернули на ее улицу. Потом взглянула на него:
— И кроме этого, тебе нечего сказать?
— Кроме чего?
— Кроме «ну и слава богу».
Он немного подумал.
— Так ведь это правда?
Они подошли к ее дому.
— Пожалуй, я не буду звать тебя к себе, Уолтер, — сказала она, открывая сумку и вынимая ключ, — я очень устала, вряд ли со мной будет весело.
— А ты меня никогда и не звала. Зачем же вдруг звать?
— Правильно, зачем? — сказала она бодрым голосом.
Открылась дверь в ее пустую квартиру. С улицы была видна вешалка в прихожей, и на ней — два ее пальто.
— Что же, спокойной ночи, Уолтер!
— Спокойной ночи, — сказал он.
Она нерешительно ступила на порог, а он уже пошел по безвольной улице.
— Позвони мне как-нибудь, — сказал он через плечо.
— Когда?
— Ну когда угодно. Вдруг возьми и позвони, как в прошлый раз, неожиданно.
— Хорошо, — сказала она почти про себя, — ты, кажется, любишь всякие неожиданности.
Ей показалось, что она говорит слишком тихо и он ее не услышит. Но он остановился и сразу ответил:
— Да, верно, но ведь в жизни столько неожиданностей. И очень хорошо, если научишься их ценить, — сказал он и, добавив: — Спокойной ночи, Изобел, — пошел дальше.
Она смотрела ему вслед. Дойдя до поворота и не замедляя шаг, он помахал ей рукой.
— Спасибо, что повела меня в гости! — крикнул он. — Было очень весело.
Он завернул за угол. Она вошла в пустую квартиру и захлопнула за собой двери.
— Весело, весело, очень весело, — сказала она двум пальто на вешалке.
Сид Чаплин
Из рыбы, населяющей моря
(Перевод О. Сороки)
Все лето мы под открытым небом ночевали, но поначалу я один был — меня тогда после первого курса вытурили. А теперь я снова один.
Когда кончилось мое студенчество, я стал ночевать в разрушенном доме под мостом. Раньше там была мастерская, в седой древности какой-то чудак вроде меня купил по дешевке кучу старых опасных бритв, чтобы из этой стали понаделать волосковых пружин для лемехов. Но, как и я, он сник до финиша. Я спал в задней комнате на двенадцатидюймовой толще пыли и копоти, между стеной и чемоданом, в котором хранил свою тающую библиотечку книг по ботанике. Книги эти я стал обращать в хлеб, из газет научился творить одеяло и попробовал зажить сиюминутной жизнью.
Как-то утром проснулся — на моем чемодане сидит Плоскорожий, таращится незряче сквозь солнцезащитные очки и (как он позже пояснил) слагает про меня немые стихи. Я дал ему раза и восхитился проворством, с которым он сдернул очки, гремя с чемодана. У него было широкое одутловатое лицо, неприятно курносое, а глаза, когда не прятались за темными очками, были зеленые. Он отряхнул с себя пыль, опять уселся и сказал очень веско: «Костюм продай, купи джинсы и куртку». Что я и сделал. Позже он сказал: «Двинем к морю», что мы и сделали.
Я был зерном, упорно не желавшим прорастать, а он — черешком, так и не привившимся к старинному нашему древу. В один прекрасный полдень он выключил мотор у своего автопогрузчика и ушел прочь, чтобы стать изобретателем немых стихов — немых, поскольку он поклялся впредь только брать и ничего взамен не давать. Он не терпел прикосновений, и в нем ощущалась сила.
Мы пришли к морю в сумерки. Я предложил зарыться в песок вместе — для теплоты, но он молча прочертил две линии в метре одна от другой. Сумерки забаюкали нас, каждого в отдельной песчаной колыбели. Мы легли головой к скальному обрыву, ногами к морю; слева — шесть миль пустынного песка и справа столько же. Точно в могилу с радостью легли, точно вернулись в детство, в материнскую постель. Справа журчала по голышам речушка, широко вливаясь в море. Морская пташка попискивала, поскуливала, как собака, что просится за дверь, и всю ночь напролет прибой мягко стучался к нам и тихо отползал. Плосколицый слагал немо стихи, а мне хотелось девушку или хотелось, может, начала другой какой-то жизни.
Я лежал в своем песчаном купе, и весь мир двигался, мир мчался сквозь космос роскошным спальным вагоном. Я закрыл глаза в надежде, что когда домчимся, то все станет хорошо и оживет память о радужном прошлом с родителями. Утром экспресс остановился. Я открыл глаза, увидел синеву и белое перо облачка. Я приподнялся на локте — желтые пески стлались плоско и нескончаемо на обе стороны, а белые барашки волн смеялись, встряхиваясь, снова набегая. Но во мне изменений не произошло.