— Хочешь еще раз схлопотать по морде?
— Не возражаю, тем более что ты чуть ли не в первый раз проявила ко мне какое-то внимание.
Она еще вся была в напряжении, но постепенно стала успокаиваться, выражение лица смягчилось.
— Понимаю, — сказала она тихо, дотронувшись до его руки. — Прости меня, все это так глупо. — Она взглянула на него почти что с нежностью: — Но ты напрасно старался, Уолтер.
— Старался? Как?
— Старался заставить меня ревновать, сознавайся, ты для этого все и говорил?
— Не знаю, — сказал он, не глядя на нее. — Жуткая штука — ревность.
Она снисходительно улыбнулась:
— Глупо, что я сразу не поняла.
— Может быть, походим немного? — спросил он. — Не то скоро пора будет идти домой, а мы так ни с кем и не поговорили.
— Зато мы с тобой поговорили.
— Да, конечно, но все же есть какой-то долг вежливости.
Она пожала плечами, и они стали переходить с места на место. Уолтер налил вина Изобел и вернулся к столу — наполнить и свой стакан. В ту минуту, как она осталась одна, к ней подошла малознакомая девушка и втянула ее в разговор с группой людей, чьи имена, брошенные на ходу, Изобел и не старалась разобрать.
Уолтер с полным стаканом в руке не делал никакой попытки вернуться к Изобел. Он смотрел по сторонам, пока не увидел спутницу Рафферти.
Нет, она действительно тут всех забивала. Шейка у нее действительно была как мрамор. Раньше он этого не заметил, а теперь готов был признать, что эта шейка ничуть не хуже личика сердечком, огромных глаз и элегантно подстриженных каштановых волос.
— Мастер он их выбирать, этот Рафферти, — пробормотал он.
Тут подошла Изобел:
— Уолтер, я тебе разрешаю отвести меня домой!
— Правда? — сказал он.
— Да, милый, я устала, и мне тут надоело. Тебя я и не спрашиваю, — и она улыбнулась ему нежной, заговорщической улыбкой. — Ты ведь всегда стараешься избегать людей и побыть со мной. Ну вот, теперь пусть будет по-твоему.
Он принес ее пальто. Они пробормотали какие-то извинения, с кем-то попрощались, и теплая тихая летняя ночь встретила их на улице.
— Знаешь, — начала она, когда они молча прошли несколько шагов, — отчасти я и не жалею, что он там появился.
— Правда?
— Да. Откровенно говоря, я даже рада.
И я тоже, подумал он.
— Мне все стало гораздо ясней, — сказала она.
Может быть, Родрик знает, кто та девушка, где она живет, подумал он.
— Понимаешь, если бы меня заранее предупредили, что он там будет, я бы, наверно, так нервничала, что не захотела бы пойти. А так я туда пошла, и он там был, и, в конце концов, никакого значения это не имело.
— Да, конечно, — сказал он.
— Мне эта встреча помогла понять до конца, насколько во мне умерло чувство к нему, — сказала Изобел. — Умерло безвозвратно.
— Ну и слава богу, — сказал он.
Она молчала, пока они не повернули на ее улицу. Потом взглянула на него:
— И кроме этого, тебе нечего сказать?
— Кроме чего?
— Кроме «ну и слава богу».
Он немного подумал.
— Так ведь это правда?
Они подошли к ее дому.
— Пожалуй, я не буду звать тебя к себе, Уолтер, — сказала она, открывая сумку и вынимая ключ, — я очень устала, вряд ли со мной будет весело.
— А ты меня никогда и не звала. Зачем же вдруг звать?
— Правильно, зачем? — сказала она бодрым голосом.
Открылась дверь в ее пустую квартиру. С улицы была видна вешалка в прихожей, и на ней — два ее пальто.
— Что же, спокойной ночи, Уолтер!
— Спокойной ночи, — сказал он.
Она нерешительно ступила на порог, а он уже пошел по безвольной улице.
— Позвони мне как-нибудь, — сказал он через плечо.
— Когда?
— Ну когда угодно. Вдруг возьми и позвони, как в прошлый раз, неожиданно.
— Хорошо, — сказала она почти про себя, — ты, кажется, любишь всякие неожиданности.
Ей показалось, что она говорит слишком тихо и он ее не услышит. Но он остановился и сразу ответил:
— Да, верно, но ведь в жизни столько неожиданностей. И очень хорошо, если научишься их ценить, — сказал он и, добавив: — Спокойной ночи, Изобел, — пошел дальше.
Она смотрела ему вслед. Дойдя до поворота и не замедляя шаг, он помахал ей рукой.
— Спасибо, что повела меня в гости! — крикнул он. — Было очень весело.
Он завернул за угол. Она вошла в пустую квартиру и захлопнула за собой двери.
— Весело, весело, очень весело, — сказала она двум пальто на вешалке.
Сид Чаплин
Из рыбы, населяющей моря
(Перевод О. Сороки)
Все лето мы под открытым небом ночевали, но поначалу я один был — меня тогда после первого курса вытурили. А теперь я снова один.
Когда кончилось мое студенчество, я стал ночевать в разрушенном доме под мостом. Раньше там была мастерская, в седой древности какой-то чудак вроде меня купил по дешевке кучу старых опасных бритв, чтобы из этой стали понаделать волосковых пружин для лемехов. Но, как и я, он сник до финиша. Я спал в задней комнате на двенадцатидюймовой толще пыли и копоти, между стеной и чемоданом, в котором хранил свою тающую библиотечку книг по ботанике. Книги эти я стал обращать в хлеб, из газет научился творить одеяло и попробовал зажить сиюминутной жизнью.
Как-то утром проснулся — на моем чемодане сидит Плоскорожий, таращится незряче сквозь солнцезащитные очки и (как он позже пояснил) слагает про меня немые стихи. Я дал ему раза и восхитился проворством, с которым он сдернул очки, гремя с чемодана. У него было широкое одутловатое лицо, неприятно курносое, а глаза, когда не прятались за темными очками, были зеленые. Он отряхнул с себя пыль, опять уселся и сказал очень веско: «Костюм продай, купи джинсы и куртку». Что я и сделал. Позже он сказал: «Двинем к морю», что мы и сделали.
Я был зерном, упорно не желавшим прорастать, а он — черешком, так и не привившимся к старинному нашему древу. В один прекрасный полдень он выключил мотор у своего автопогрузчика и ушел прочь, чтобы стать изобретателем немых стихов — немых, поскольку он поклялся впредь только брать и ничего взамен не давать. Он не терпел прикосновений, и в нем ощущалась сила.
Мы пришли к морю в сумерки. Я предложил зарыться в песок вместе — для теплоты, но он молча прочертил две линии в метре одна от другой. Сумерки забаюкали нас, каждого в отдельной песчаной колыбели. Мы легли головой к скальному обрыву, ногами к морю; слева — шесть миль пустынного песка и справа столько же. Точно в могилу с радостью легли, точно вернулись в детство, в материнскую постель. Справа журчала по голышам речушка, широко вливаясь в море. Морская пташка попискивала, поскуливала, как собака, что просится за дверь, и всю ночь напролет прибой мягко стучался к нам и тихо отползал. Плосколицый слагал немо стихи, а мне хотелось девушку или хотелось, может, начала другой какой-то жизни.
Я лежал в своем песчаном купе, и весь мир двигался, мир мчался сквозь космос роскошным спальным вагоном. Я закрыл глаза в надежде, что когда домчимся, то все станет хорошо и оживет память о радужном прошлом с родителями. Утром экспресс остановился. Я открыл глаза, увидел синеву и белое перо облачка. Я приподнялся на локте — желтые пески стлались плоско и нескончаемо на обе стороны, а белые барашки волн смеялись, встряхиваясь, снова набегая. Но во мне изменений не произошло.
Вдоль песков, у самой водной кромки, двигался очень неспешно человек. Маленький — словно пересекал далекий материк. Подошел ближе, и я услышал, как он поет: «Из рыбы, населяющей моря, милей селедки нету для меня». Были и дальше слова, он шел вдоль черной полосы морских наносов, и голос у него был густой и сильный. Я задремал. Когда я снова открыл глаза, человек тот стоял над нами — большой, крупнее обоих нас, вместе взятых. Это был Джафа, итак, нас стало трое.
Джафа был стар, и сперва мы с ним были не очень. Но он оказался наш. Он жил только сегодняшним днем — жил тем, что принесет море, а приносило оно раковины, бутылки, тропические орехи, ложки из рога, украшения, монеты, крохи янтаря или амбры, или пару синих джинсовых роб. Иное Джафа продавал. Иное оставлял себе — серебряный кинжал с финифтью на рукоятке, траловый поплавок зеленого стекла, записку: «Любимый, когда найдешь этот листок, я буду уже на дне моря». Джафа рассказал нам, что нашел уже сотни монет — старинных и новых медяков, — и указал взглядом на риф, в миле от берега черным морским змеем уходивший в белую пену воды.