– Ты понятия не имеешь о том, что такое война, – попыталась образумить ее Рейчел.
– Мы не хотим воевать, но не станем проигрывать тем, кто нам ее навязал!
Берлинские женщины шили полотняные мешки. Мужчины и мальчики наполняли их песком, сотнями укладывая у основания домов, чтобы смягчить последствия взрыва. Правительственные учреждения раздавали противогазы – только для арийцев, – но ни женщин, ни детей не эвакуировали.
Рейчел надеялась, что бахвальство Гитлера о том, что ни британские, ни французские самолеты никогда не появятся над немецкими городами – правда. И потом начала гадать: а не пожалеет ли она об этом? Может быть, лучше надеяться на то, что этих безумцев выкинет ударной волной из Рейхстага?
В газетах напечатали график отключения электричества. И только белые бордюры помогали передвигаться по темным улицам.
Но Рейчел больше не гуляла после заката. Даже в театры перестала ходить, хотя двери там по-прежнему были открыты. Она собрала свои вещи и готова была ехать в США в ту же секунду, как только отец вернется из Франкфурта. Единственной, с кем девушка поддерживала связь с тех пор, как стала свидетельницей того, что детей куда-то увозят в фургоне, была Кристина. Рейчел позвонила ей в субботу, намереваясь сказать, что готова сделать все возможное для Амели, но тут же повесила трубку, когда к телефону подошел Герхард.
«Если Герхард уже вернулся, где же мой отец?»
Все утро и весь воскресный день девушка мерила шагами гостиную, расположенную между ее комнатой и комнатой отца. Рейчел снова и снова репетировала свои реплики: о чем она его спросит, что скажет, чтобы не выдать Кристину и Амели. Отец не может быть частью этого кошмара. Он точно знает, как поступить. И они должны немедленно уехать… пока еще можно это сделать.
Отец вернулся ближе к ужину, когда Рейчел уже извелась от беспокойства. Ни об ужине в ресторане, ни о походе в театр не могло быть и речи. Он пожаловался, что очень устал с дороги, спросил, не возражает ли она, если ужин накроют в гостиной.
– Нисколько. Я сама с радостью поем в номере. – Рейчел сдерживала эмоции, но видела, что переигрывает – отвечает слишком беспечно. – Мы должны поговорить о том, когда вернемся домой, – чем скорее, тем лучше!
Отец сделал заказ и устало опустился на диван.
– Моя дорогая, ты понятия не имеешь о том, какой сложной выдалась эта поездка. Война… нельзя сказать, что она началась неожиданно, но все же… Я рад, что ты дождалась меня здесь, в Берлине. Это… – Он сглотнул. – По крайней мере, что-то…
– Ты заболел?
Профессор отмахнулся от ее предположения.
– Просто… слишком много мнений, да еще все эти приготовления к конференции в Эдинбурге. И разочарование. Так мало сотрудничества между народами. Напряжение между монархами… – Он закрыл глаза. – В конечном счете все хотят от евгеники одного и того же, но боятся действовать заодно с Германией, опасаясь реакции мирового сообщества. Они не понимают: мы стоим на краю пропасти!
– Мы в эпицентре войны! – воскликнула Рейчел.
Отец снова отмахнулся.
– Война вот-вот закончится. Франция, Британия – им не сравниться с Германией. Они вскоре увидят это и образумятся. Как и Польша.
Рейчел ушам своим не верила.
– Боюсь, отец, я разделяю мнение людей, с которыми ты встречался. И тоже не понимаю.
Он потер переносицу.
– Чего? Чего ты не понимаешь?
Рейчел устроилась в глубоком кресле напротив отца и подалась вперед.
– В пятницу, в тот день, когда фюрер объявил Польше войну…
– Он сказал «контрнаступление».
Она не обратила внимания на слова отца.
– Я увидела кое-что, что чрезвычайно меня встревожило, и надеюсь, что это не то, о чем я подумала.
Профессор открыл глаза.
– О чем ты говоришь?
– Я ходила по магазинам. А когда ждала трамвая, увидела, как фургон, окна которого были выкрашены в черный цвет, остановился возле приюта для детей-инвалидов.
– Вероятно, детей повезли на экскурсию.
– Я не говорила, что их куда-то увозили. С чего ты решил, что они вообще куда-то поехали?
Отец вновь отмахнулся, но Рейчел заметила, как напряглась его спина.
– Просто предположил. Ты же сказала, что был фургон.
– На самом деле…
В дверь постучали. Рейчел вздрогнула.