Около Марьи Семеновны в загоне паслись еще несколько, как она называла, китайских добровольцев. У каждого было прозвище. Был там Валька, бывший летчик, слабый здоровьем, списанный после аварии, по прозвищу Инфаркт Миокарда, была его тощая-претощая жена Клава по прозвищу Привидение. У Вальки была большая пенсия, жаль только, что ее давали в один раз, а не частями. Ее они с Клавой прощелкивали за три дня и опять плелись в загон, где проводили целые дни. Был там Юрка Налетов, в прошлом он попал за решетку якобы за то, что, будучи офицером, стал стрелять из пистолета в неподходящем месте. Место это в рассказах менялось: от ресторана на вокзале до высоких приемных. Юрка да и все они пили «аптеку», то есть аптечные пузырьки, ссорились, но друг без друга жить не могли. Был там набегами Сашка-водяной, получивший прозвище из-за своей работы на автопоилках, автоматах с газированной водой. И всегда стоял в углу Сашка-топтун. У него плохо работали ноги, он после несчастного случая был выведен на инвалидность и ходил плохо, перетаптывался на одном месте. В других пивных были другие знаменитости, и о них обо всех собирался написать Олег и даже, знаю, записывал за ними. Братья писатели, приводимые Олегом, услышавши такие бедственные истории судеб, впадали в припадок великодушия и, тем более справедливо считая, что пополнили знания о жизни, дарили дяде Сереже, или Вальке, или Юрке, или Сашке-топтуну какую-либо сумму, которая тут же бывала вручаема Клавке Привидению, а последняя знала, что с ней делать. «А это правда, — спрашивали писатели, — что срок заключения в стаж не входит?» «Нет, — отвечал дядя Сережа, — два года тяжело было, а восемь лет шланбой, палку такую полосатую поднимал, тогда легче».
Ну конечно! Ганин, Гришин, Филимонов, Яськов. Увидели, сигареты спрятали. Но не ушли. Ну вот как бороться? Прогнать отсюда? Пойдут в другую пивную.
— Ходят они сюда? — спросил я, превращая дядю Сережу в бесплатного осведомителя.
— Эти хорошие, — так было отвечено дядей Сережей.
— Ученики мои, — пояснил я. — Курят?
— По уму, — ответил дядя Сережа.
— Смотри, Олег весь желтый. От курева. Ты б, когда меня не будет, поговорил с ними.
— Палкой не отобьешь.
Ученики мои домучили свои кружки и ушли. Дядя Сережа ходил по загону, собирал порожняк.
— Так ты и не купил валенки, — упрекнул я его. — Ноги в сапогах резиновых портишь. А деньги небось коллектив твой пролопал. Ведь копил.
— Валенки купи, а к ним галоши надо.
— А пойдем завтра на базу вторсырья, там и поищем. С утра скажи Вальке и Клавке, потаскают, к обеду вернешься.
— По уму, — согласился дядя Сережа.
— А сегодня давай зайдем к тебе. Может, прямо сейчас? — Я боялся, что дядя Сережа надерется.
— Давай. Народу пока не нахлынуло.
Я удивился, что дядя Сережа пошел не к выходу из загона, а к дощатой пристройке, сарайке для метел и лопат, подумал, что дяде Сереже надо что-то взять с собой. То-то я изумился, когда дядя Сережа сказал, что уже месяц живет тут, что его выселили соседи, написали заявление в милицию, в милиции оформили в дом престарелых и инвалидов, что сдаваться туда все равно придется, но дядя Сережа еще поборется.
— Видал? — Дядя Сережа зажег толстую зеленую свечу, уже изрядно оплывшую. — Как на Новый год!
Я зацепился за пустые загремевшие ведра, залязгали пустые бутылки. Дядя Сережа изнанкой пальто протирал стакан и рассказывал о своей вчерашней обиде на Марью Семеновну.
— Слухай че, — это у него такая была присказка, кроме еще выражения «по уму», — слухай че, вчера понес хрусталь, всегда за это был рубль, а вчера не дала рубля, а Сашка-топтун и Юрка не верят…