— Нет! — закричала комиссия. — Присовокупить, оприходовать по графе задумок.
— Дайте сюда, — властно вмешалась Ида. Она взяла листок у контролера, прочла его и заявила: — Это не принадлежит Залесскому. Если он имеет отношение к данному листку, то только как машинистка. Почему? Зачитываю.
— Не надо! — закричали Иванин, Петрин, Сидорин. — В такой час! Как можете вы в такой час? — Последователи почина Залесского ужаснулись мысли, что кто-то в ближайшем будущем сможет подвергнуть сомнению их стиль, их почерк, их последнюю волю, нет, лучше не думать, или… или, может быть, пока не поздно, вернуться в обычное русло жизни. Вон ведь какие инсинуации.
— Такие факты бестактного отношения к праху не должны иметь прецедентов. Мужчины! — Это воззвала к мужчинам романистка И. Закоперникова.
— Раскачивать ситуацию ни к чему, — велел Владленко.
— Кощунство! — подвякнул романистке очеркист.
Я знал, что он очеркист, но все фамилию не мог запомнить.
— Какое кощунство? — спросила Ида. — Я ничего еще не зачитала. Я отвечаю за свои слова.
— Садитесь, Идея Ивановна, сядьте, сядьте, — приказал председатель. — Вы готовы, Михаил Борисович?
— Как пионер.
Ида села, сердито шепнув мне:
— Олега не стало, они теперь меня быстро в гроб загонят.
— Что за бумага, дай посмотреть.
Ида передала мне неровно оторванный листок. На нем, могу присягнуть, был такой же зигзаг, что и на том листке у старухи. Да! И слова те же: «Обет молчания».
— Видишь, — ткнула пальцем в них Ида, — «Обет молчания». Да чтоб Илюша два раза в неделю о себе не напоминал, у него недержание слов было…
Карандашик председателя напомнил о порядке.
— Э-э, э-э, все забываю, вот вы, вы (это мне), да, да, передайте Ариане, простите, Лиля, не сразу отвыкаю, возьмите листок и положите в дело.
Новая секретарша Федора Федоровича Лиля забрала у нас листок. Михаил Борисович откашлялся и приступил:
— В связи с тем, что участие родственников постепенно сошло на нет, умножилось, так сказать, на нуль, а мы не можем допустить, чтобы значение Ильи Александровича было заштриховано, и не только не можем, но не имеем права дать в умы обывателей такую мысль, что заслуги покойного ограничиваются его несогласием с Львом Толстым, не имеем! Поэтому…
— Кстати, попутно, — вступил Луасарб Евгеньевич. — Не лучше ли слово «обыватель» даже в нашем обиходе заменить на другое, ведь среди провожающих или прямо здесь могут быть выходцы из Польши, а в Польше слово «обыватель» означает гражданин. Уж лучше оперировать привычным понятием «мещане», «мещанин», «мещанство».
— Позвольте, Луасарб Евгеньевич, это так устарело, что даже, право, неудобно за вас.
— А кто же тогда Горький, позвольте поинтересоваться? Кто? Он прямой мещанин, достаточно обратиться к популярным трудам. Нет, тут мы выходим из обычных словопрений о семантике, тут наступил понятийный уровень. Тут, я полагаю, не просто недомыслие. Как думает уважаемый председатель?
— Друзья! — Федор Федорович держался молодцом. — Друзья! Это слово или не это слово, спор не о том. Мы слушаем Михаила Борисовича, и от вашей активности будет зависеть, сколько нам еще работать.
Увеличивая важность сообщения, Михаил Борисович предварил:
— У меня, понимаете ли, не мономюзикл, у меня где-то даже некое ощущение корпускулярности с прорывом в космос. Да, да! Все мы работаем на космический разум, тут где-то перекличка с Ригведами, тут, понимаете ли, мечта о Беловодье… м-да. — Михаил Борисович как неглупый человек и сам не мог не заметить, что до смешного походит на глухаря, который токует о своем, а тут-то его и выцелят, но не мог же он предстать только исполнителем при Федоре Федоровиче, когда он сам мыслитель.
— М-да. Итак. Оглашаются заслуги Ильи Залесского. По здравом рассуждении предлагается, собственно, творчество юбиляра, простите неловкость, но прощание сродни подведению итогов, и когда как не на юбилее мы привыкли окидывать взором пройденный путь, так что…
— Так что продолжайте, — поторопил Федор Федорович.
— То есть о творчестве несомненно скажут остальные выступающие, список которых подрабатывается и утрясается к утру. Но наша цель — сказать о том, о чем не скажут другие: о новаторстве Ильи Александровича. Это новаторство в его трех предложениях. Первое: музы. До Залесского вопрос о музах с легкой руки поэтов, изображения Саский на коленях, был несколько, я бы даже сказал, фриволен, то есть нечто полуженское, полубесплотное и вместе с тем реальное по очертаниям, и всякому было позволительно ждать ее прихода. Вместе с тем муза как философская категория есть не нечто или, лучше, не есть нечто, а является конкретным воплощением вдохновения, без которого, как известно, можно писать и издаваться, но не бросить векам плодовитой мысли. Отчего происходит вдохновение, задался как-то вопросом Залесский и ответил: оттого, насколько зажигает автора избранная им тема, оттого, насколько мечты кипят в уме, подавленном темой. А тему писатель, поэт, иногда драматург избирает каждый свою. Избирает в уме и, прокипятив, выдает на-гора. Критики исключаются, они несвободны, они зависят от обилия печатной продукции, но им же лучше помочь продвижению мысли Залесского — просветлеет поток. Мысль такова — не может быть однотипной музы, они, как и темы, разные. Воспевать нефтяные вышки, хлопок, воинские учения, труд дипломатов, прокладывание просеки, согласитесь, нелегко. Но нужно! И как-то не вяжется с героизмом будней традиционный, приевшийся образ музы. Представьте ее в кабине бронетранспортера… Никак! Около вальщика, уже заведшего бензопилу и подходящего к основанию столетней, вскоре падающей и увозимой за границу сосны. Невозможно даже и представить. Те же нефтяные, шагнувшие в болота и другие места, вплоть до искусственных островов, вышки, мысленно попробуйте смонтировать в одном кадре с ними зыбкий образ летучей шалуньи музы. Ничего не выходит, так ведь? Разве случайно, товарищи, мы сплошь и рядом слышим нарекания от наших тружеников, что они не имеют той литературы, которую заслуживают. А почему? А потому что некому было вдохновлять, не было радом музы. Были жены и даже, допустим, не только жены, но они при всем старании ни физически, ни нравственно не могут справиться с ролью музы…