— Разве можно косить отаву? — спросил Сидорин.
— Сто баллов! — воскликнул, молодея, Михаил Борисович. — Нельзя! И это была покупка, и это любят читатели. Возмущенные крестьяне улыбались, читая в сноске, что здесь отголосок передачи «Что, где, когда?», что нигде и никогда не косят отаву, но на ней можно пасти КРС, а что есть сия аббревиатура? Да это же крупный рогатый скот! Но неукротимый Илья не сразу отставил отаву. Он выжал еще и частушку, привезенную ему неведомыми нам каналами. Вот она: «Все ходили по отаве, а теперя по траве. Все носили нож в кармане, а теперя в рукаве». Он занялся также наречием «теперя»…
— Я думаю, пора утверждать, — перебил Федор Федорович.
— Я же только разошелся, — снова обиделся Михаил Борисович.
— Вы так здорово рассказываете, — это я осмелился подать голос, — слушаешь просто как готовые воспоминания.
— Миленький, да это и есть воспоминания, — сказал мне на ухо сосед, — вы думаете, Миша будет зря надрываться, у него в хозяйстве ничего не пропадет.
— Благодарю вас, — сухо сказал мне Михаил Борисович, отлично, я думаю, понимая суть наклонения соседа к моему уху. — Но имейте терпение выслушать хотя бы еще одну заслугу, она кратка: Илья Александрович рекомендовал, и усиленно, лишать литераторов пишущей аппаратуры, пишмашинок, диктофонов, магнитофонов, даже авторучки и карандаши он советовал выдавать на полчаса в день. Касательно блокнотов он высказывался против них. Он обращался к опыту литературы и рекомендовал в зависимости от размеров литератора шить ему сменные манжеты к рубашкам. И выдавать на декаду. По прошествии читать и стирать… Я не закончил, но я сказал, — горько завершил Михаил Борисович, захлопывая папку.
— Итак, — подытожил Федор Федорович, — утверждаем музаификацию, то есть полуплотских тематических вдохновительниц; также утверждаем изменение фамилий на нейтральные или говорящие, утверждаем роман-синтетику, тут с синтетикой надо подработать, сейчас нет доверия к химическим терминам, может, роман-агломерат, роман-энциклопедия, роман ну я не знаю, это я рыбу говорю в порядке бреда, роман-обобщение, роман опыта и знания, то есть роман будущего. Это-то утвердим, но вот как лишить членов секций пишмашинок и блокнотов, как выдавать авторучки на полчаса, у нас ведь не колония Макаренко, даже не современная тюрьма. Тут сделаем фигуру умолчания, но в книге воспоминаний, думаю, попросим Михаила Борисовича об этом высказаться одним из первых.
— Я за алфавит! — воскликнул Михаил Борисович. — Я всегда только за алфавит. Я благодарен сыну, что он избрал букву псевдонима после моей, но думаю, где совесть у всей буквы «б», у всех Березиных и Бирюзовых, Беллетристовых, Буквоедовых, где? Но это в сторону. То есть я за алфавитное расположение материалов в сборнике, за алфавитное подписание некролога, за…
— Некролог! — ахнул Федор Федорович. — Где некролог?
— Уж набран, уж сверстан, уж в полосе, уж в матрице, — было отвечено ему.
Церемония. Обиды
По сигналу церемониймейстера, как остряки называли распорядителя похоронной процедуры, его помощницы Люда и Лиля стали надевать толпящимся у входа в зал траурные повязки. И сам зал, где вчера еще заседали, был посредством приспущенных, присборенных штор, притушенных люстр, прикнопленных черных полос, прибитых еловых ветвей превращен в траурный. До того, как прийти в технические секретари, Люда была портнихой, и ей пригодилось умение держать во рту массу булавок, накладывать повязку на руку, обкручивать ею рукав и закалывать снизу, со стороны подмышек. Было у Люды и усовершенствование — игольная подушечка, прикрепленная на ее собственном рукаве, ежившаяся теми же булавками, это когда надо было с кем-то поговорить, когда первые минуты церемонии сменяли последующие, более раскрепощенные. Вторая, Лиля, никем еще не работала, она пришла в секретари прямо из института, куда пришла прямо из школы, куда пришла из рук няньки, так что жизненного опыта у нее было немного, если не считать жизненных инстинктов, но ведь они не опыт, а данное, она была внучкой классика, и ее внучатость и ее застенчивость, ее скромная улыбка, постоянно возникавшая в ответ на вскрикивание укалываемого ею очередного члена траурного караула, извиняли ее. Обе искренне жалели, что нет Арианы. «О, Аринушка!» — тихо говорила внучка, и бывшая портниха Люда тихо мычала ртом, покрытым стальной щетиной.