Продолжаем! Идя навстречу пожеланиям трудящихся, рассказываю о дружественном визите в страну счастливых. Я начинал немного до перерыва, но перебили. У, суфражистки, мать вашу за ногу, шершеляфамки! А никуда не денемся, леди, поэтому улыбайтесь насмешливо, как автопортрет Леонардо да Винчи, более известный под названием «Джоконда». И ты, моя первая любовь, вспомни все мои глупости, вспомни, смехом излечишься, и лекарств не надо. И не думай, что нет еще книжки про нашу любовь. И ты, моя неизвестная будущность, про которую мы пели в годы официального романтизма: «Кто ты, тебя я не знаю, но наша любовь впереди!» Кстати, о знаниях. Давайте вместе просклоняем фразу «Я себя не знаю». Дальше: ты себя не знаешь, он себя не знает. Но они знают и себя и нас.
Посмеялись? Поехали!
Был я всюду, и где я только не был, вплоть до страны Муравии, а все не было счастья. И вновь скитался по белу свету, в основном на боковой верхней полке общего вагона у туалета. Судьба у меня такая. Зато все — вы же знаете это выражение: «Век живи — век мочись» — шли мимо меня. А вот уже и станция, вот уже пора выходить в новую жизнь, в новые встречи. Бывал я и в тех краях, где подвыпивший начальник чокается с подчиненными и ласково говорит им: «Вас хрен заставь разводить, у вас и хрен не вырастет» — и где начальника провожает на покой предусмотренная женщина, а подчиненный бегает вокруг стола и кричит: «А вы не заставляйте, и вырастет!» И в тех местах был, где люди идут за идеями к прилавку, а за продуктами в завком, наконец, и там побывал, где один человек давно никого не боится, кроме Бога. Он так и сказал. А товарищ его добавил, что смешны тайные агенты, если нет тайн. И за что им платить тогда зарплату? И с теми людьми сиживал, что думают над измерительными приборами, определяющими степень вины человека перед обществом и общества перед человеком, где думают, являются ли синонимами слова «система» и «общество», думают люди, а как же? Как не думать, товарищи, ведь от бездумья голова скорее лопнет, чем от раздумий. Замечу, кстати, что думающие люди меня в сторону не оттаскивали, друг на друга не стучали, групп и групповщины там нет, и семейственности не заметил, никто мне не говорил: «Давай дружить против такого-то», никто никому не завидовал. А почему? А потому что дошли люди до истины: истина ближе к независимости. И не звали эти люди умереть за отечество, а звали жить за него. Тихо, молодежь, тихо. Это в кино красиво: вот герой, вот эшафот, вот аплодисменты. А в жизни? Ты видел могилы Магадана? И я не видел, их почти нет, но вся Колымская трасса устелена тысячами жизней. А прежний БАМ! А трассы Воркуты, Норильска, Игарки, Инты, Печоры? Как давно и как надолго вперед было сказано: «А по бокам-то все косточки русские». Проклятье дороге! Сколько чудных замыслов умерло в ней. Едешь сутки, протрешь рукавом туманное стекло — утро, низко, сыро, переувлажнено, затоплено, чтоб тебе без конца икалось, Минводхоз, что ж ты с землей-то делаешь? И редкие падающие осины, за ними забор, над забором проволока, над проволокой вышка, прожектор на столбе, бараки и всюду вороны и вороны. И дальше — ржавые шпалы, стрелочница в телогрейке с желтым флагом, собака у ее ног выдирает репей из передней лапы. И опять забор, и опять проволока. А в войну, говорили мне, Америка поставляла нам нержавеющую колючую проволоку, и сотни ее километров поныне замотано в клубки и хранится.
Грустная тема, товарищи? Из песни слова не выкинешь — было. Я помню, как много было в нашем селе самоубийств. Нашу огромную семью тащил на зарплату один отец. А у него была экзема, которую он привез из трудармии, и ему выписали сулему для лечения, и отлично помню, как мать боялась, что отец отравится. И сама она в отчаянии от налогов и нищеты не раз, рыдая, искала веревку. Ой, как сжимались наши бедные сердчишки, в каком страхе забивались мы на печь и полати. И в это же самое время сверкали огни ресторанов, лакированные авто везли в них мужчин и женщин в мехах, а нам говорили, что мы живем в бесклассовом обществе. И точно — одного моего деда как класс выселили в Сибирь, другого как класс посадили в тюрьму, и он строил мост через Волгу в Нижнем Новгороде.
Но вернемся к моим скитаниям. Был я и в тех местах, на пути к которым стоит старуха с клюкой и говорит, что все кары небесные на наши головы за грехи наши. Не новость, скажете вы. Но у нее оригинальная трактовка. Она говорит, что мы наказываемся за отягощение земли. «Праведники идут, — говорила она, — землю гладят, а грешнику идут — землю давят. И так земле тяжело, что она по временам тяжесть стряхивает». И шел я наугад, и заносило меня в такие места, где, однако, с десяти лет знают, что надо ставить запятую перед «что». Там все как у нас, только с утра в разбитую машину, внутрь металлолома садится человек и весь день крутит обгорелый руль, там подходит девочка и говорит: «Я горжусь или стыжусь, что я беременна, но почему никто не спрашивает меня, кем или чем, от кого или отчего я беременна?» Ведь это синтаксис, господа и барышни, все эти вопросы, но раз уж мы попали в город идиотов, то надо мыслить по-идиотски, и пока мы не свихнулись, давайте подумаем вот о чем: доступно ли нам понять обстоятельства, при которых стыдятся порока или гордятся им? Разве не сверкает хрусталь, в который вложен труд? Но бокал порочен, когда полон. Разве не эстетичнее бутылки узкогорлый кувшин, полный молока от бешеного быка? Разве не прекрасна начинающая проститутка? Разве не изящен бледно-белый лак на указательном тонком пальце, вся работа которого заключается в постукивании по сигарете с золотым обрезом с целью стряхивания серебристого пепла в пепельницу, изображающую череп и долженствующую напоминать о вреде курения? И так далее и так далее: куда ни обратим мы свой взор — в город идиотов или совсем в другой город, — мы заметим, что пороки привлекательнее добродетелей. Заманчивей, зазывнее. И летят на пороки и горят в них юноши и девушки, мужчины и женщины. Так что же, что же, спросите вы в отчаянии, что же обережет от порока?