Люди, слабо соображая спросонья, что происходит, устремились из барака и палаток.
Трещина прошла как раз под тем листом фанеры, на котором мирно почивали два комсомольца — Кожин и Морозов.
— Братва, выноси валенки, намокнут! — крикнул кто-то.
— Нам собраться — только подпоясаться, — сказал комсомолец Кожин, сворачивая свой спальный мешок.
Плотник (он же печник, он же парикмахер, он же блестящий знаток русских сказок), Иван Кузьмич Николаев, заметался по бараку босиком в поисках своих валенок.
— Кто унес мои валенки, они сохли у печки? — спросил он.
Первыми пришли в себя плотники. Они сразу смекнули, что может произойти в следующее мгновение, и, не сговариваясь, принялись перепиливать стены над трещиной, в которой прыгала вода. Стоял пар, как в бане.
В полынью соскользнул чей-то меховой полушубок. Будучи извлеченным, он превратился в глыбу льда.
— Братцы, спасай продукты! Камбуз разворотило!
Плотники висели на стенах, как обезьяны. Трещина расходилась медленно, как бы нехотя. С плотников валил пар, пила, казалось, вот-вот сделается красной от трения.
Наконец, стены были разняты на две половины, и тут раздался хлопок и треск — брезентовую крышу разорвало надвое: ее не успели разрезать.
Получились две избушки — одна на одной стороне широкой полыньи, другая на другой.
Красноватое утро осветило лагерь. Клубился красный пар, торосы, казалось, таяли в красном огне.
Подвижка прекратилась так же неожиданно, как и началась.
— Все красно, как в аду, — сказал плотник Николаев.
— Обживешься — и в аду ничего, — улыбнулся Воронин. — Ну-ка, комсомольцы, сознайтесь, что перепугались, когда под вами разошелся лед.
— Ничуть не испугались, — сказал Кожин. — Мы теперь ко всему привыкли.
— Ну, коли так, пойдемте-ка, товарищи. Вон, все разворотило. Надо строиться заново.
…Шмидту снился живой и невредимый пароход, рассекающий форштевнем волны. И его охватила радость: значит, гибель «Челюскина» — это страшный сон, не более.
Но тут наступило пробуждение, пароход исчез, осталась только качка. Лед под спиной дышал, болталась лампа «летучая мышь», освещая иней на потолке и стенах. Поблескивали металлические части радиостанции, около которой мирно похрапывал Кренкель.
Отто Юльевич зашевелился. Может, начинается очередная подвижка?
За стеной палатки послышались шаги дневального, который ходил вокруг лагеря с винтовкой. Если он не поднял тревогу, можно полежать.
Шмидт отогнал от себя видение парохода.
«Самое важное время — сия минута, и самое важное дело — это то, которое делаешь сейчас, — подумал он. — Итак, продумаем все дела на сегодня».
Проснулся дежурный по палатке Бобров, заместитель начальника экспедиции, и, притворно покряхтывая, вылез из спального мешка.
Палатка, растянутая на каркасе, изготовленном из реек, была так высока, что даже рослые мужчины могли стоять в ней не сгибаясь, но Бобров по старой памяти горбился.
Вот он громко зевнул, свернул свой спальный мешок и подкатил его к стене — теперь на этом свертке можно сидеть — и, выйдя наружу, торопливо закрыл за собой дверь, также сделанную из реек, обтянутых брезентом.
Было слышно, как Бобров колет лед для чая, потом прыгает на месте и пыхтит — делает зарядку, потом умывается — попросту трет лицо снегом. Бриться на льду — это роскошь.
Он появляется в палатке с «чайником» — жестяной коробкой из-под патронов и разжигает примус. Потом разжигает печь, сделанную из железной бочки, — палатка постепенно наполняется теплом. Блестки инея на стенах, тая, дрожат, брезент темнеет.
Из своего мешка выползает Кренкель и начинает протирать от инея радиостанцию: ведь через минуту иней превратится в воду.
Вот он снимает с проволоки, натянутой над печкой, свои портянки, выбирает свои валенки из кучи валенок, уложенных подошвами к «печке», и вдруг видит на своем рабочем столе банку с замерзшим чаем.
— Еще раз увижу на столе чего-нибудь такое — буду без предупреждения выбрасывать на улицу, — ворчит он.
Приближалось время выхода на связь.
Отто Юльевич тоже выбрался из спального мешка и подсел к Кренкелю. Свой рабочий день он планировал в зависимости от сообщения с материка.
«Неужели сегодня удастся выпить вскипевшего чаю?» — подумал Шмидт, поглядывая на «чайник».
Бобров опустил с потолка подвесной столик и начал раскладывать галеты, по десять штук на брата — это дневная норма. Потом появились кружки. То есть то, что можно назвать кружками, — банки, склянки, жестянки.