Я хлопнул ладонями по столу, позволив звуку эхом разнестись по комнате. Тяжелая тишина воцарилась как среди заключенных, так и среди посетителей, когда ближайший охранник предупредил меня, чтобы я успокоился, но знаете что? На хрен это.
Я наклонился вперед, почти касаясь своим носом ее носа, и сказал:
— Я должен был дать тебе умереть.
Ее глаза распахнулись. Страх вспыхнул в ее крошечных, как карандашные точки, зрачках, и она открыла рот.
— Что… что ты…
— Все… все, что я когда-либо делал, все, что я сделал с собой… причина, по которой я здесь, — это ты. Чтобы спасти твою задницу. Чтобы защитить тебя. Это то, чему научили меня бабушка с дедушкой — защищать тебя, — ткнул пальцем в ее костлявую грудь.
— Мэйсон, это твое последнее предупреждение, — сказал охранник, подходя ближе к тому месту, где мы сидели.
— Все в порядке. Я закончил, — сказал я, вставая со скамейки.
Но прежде чем уйти, наклонился к матери, намеренно запугивая ее своими габаритами и ростом и всем тем, что, черт возьми, она обо мне думала.
— Просто помни, что ты сейчас жива благодаря мне. Билли мертв из-за тебя. И это я платил за это последние девять с половиной лет, а ты благодаришь меня, говоря, что мне не рады в доме, за который я, блядь, помогал платить? Это ты ебаное позорище, Диана. А не я.
Охранник стоял рядом со мной, держа на всякий случай руку на дубинке. Но я бы никогда не дал ему повода использовать ее. Потом быстро принес извинения за свое недостойное поведение и поспешил уйти от женщины, которая, как я когда-то верил, заботилась обо мне. И знаете что? Может быть, когда-то так и было. Может быть, то время в больнице, когда мне порезали лицо, было последним. Но сейчас ей было на меня насрать — это было чертовски точно, — так почему же я вообще пытался думать о ней?
Вот только я не знал. И от того, что она сказала, не мог отделаться, когда рухнул на пол в библиотеке и обхватил голову руками.
Слушание по моему условно-досрочному освобождению было через неделю. Скорее всего, меня выпустят отсюда, если только им действительно не нравилось мое общество.
Куда мне было идти? Если я не смогу вернуться домой, что, черт возьми, со мной будет? Неужели весь город действительно ненавидит меня так сильно, как она сказала? Какое, черт возьми, у меня будущее в месте, где я никому не нужен — даже собственной матери?
Если только я никогда не уеду.
Здесь у меня была жизнь.
У меня был кров, еда, друзья.
С какой стати я должен был уезжать?
Я прислушался к шарканью обутых в кроссовки ног, входящих в библиотеку. И, опустив руки, увидел, как Джин — пожилой чувак, который, потеряв работу, решил, что это хорошая идея — вломиться в несколько домов, — направился к стеллажу неподалеку от того места, где я сидел. Затем, не задумываясь, встал, схватил самую тяжелую книгу, до которой смог дотянуться — прости, Стивен Кинг, — и быстро подошел к нему.
Я собирался обрушить эту книгу ему на голову. И молился, чтобы не убить его, но если так, то мои извинения Джину, но, по крайней мере, так я точно обеспечу себе место здесь до конца своей дерьмовой жизни.
Я уже высоко занес книгу, готовый обрушить ее, когда Джин повернулся и увидел меня, нависшего над ним, как ангел смерти. Его глаза сразу стали огромными, и он поднял руки, чтобы закрыть лицо.
— Солджер, что за?..
— Эй, эй, эй! — поспешил в библиотеку Гарри. — Ладно, Солджер, положи книгу.
Я уставился прямо на своего друга, с трудом сфокусировав взгляд на его серебряных очках, и покачал головой.
— Гарри, я должен. Я… я не…
— Солджер, отдай мне книгу. Мы поговорим, хорошо? Ты же не хочешь ничего сделать с Джином.
Он был прав. Я не хотел ничего делать с Джином. Вообще никому ничего не хотел делать — и никогда не хотел. Моя решимость быстро рухнула, и я уронил «Противостояние» на пол. Гарри велел Джину, чтобы тот убирался к черту, когда я повернулся и уперся лбом в полку и тут почувствовал теплую руку Гарри на своей спине.
— Что случилось, сынок?
«Сынок».
Никто, кроме дедушки, никогда не называл меня сыном. И никто другой никогда не относился ко мне как к сыну. Я не знал, каково это — иметь биологического отца, но знал, каково было равняться на дедушку первые двенадцать лет моей жизни. А последние восемь лет знал, каково это — обращаться к Гарри. И тогда повернулся к нему, не заботясь о том, что должен был быть большим и крутым парнем, и позволил ему обнять себя, когда я согнулся в талии и пролил несколько тихих слезинок ему на плечо.