— Что случилось? — повторил Гарри тихим шепотом. — Ты можешь мне рассказать.
Я собрал свои проклятые эмоции и отступил от него на шаг, поспешно вытирая глаза рукой.
— Она не хочет, чтобы я возвращался домой, — признался ему, зная, что он точно поймет, о ком я говорю. — Она сказала, что я гребаный позор и что разрушил ее жизнь.
Выражение лица Гарри окаменело, когда он покачал головой. Но он был также из тех, кто любил давать людям фору, как тот сделал это для меня, когда мы впервые встретились много лет назад. И Гарри сказал:
— Ну, иногда людям нужно время, чтобы справиться со своими эмоциями. Твоя мама уже давно не была с тобой дома, так что, возможно… возможно, ей просто нужно еще немного времени, чтобы привыкнуть к твоему возвращению.
— О, ты веришь в нее гораздо больше, чем я, старик, — проворчал я, качая головой и засовывая руки в карманы брюк. — Ты не знаешь мою маму.
— Нет, — согласился Гарри, кивнув. — Но я знаю тебя и знаю, что твоя мама была бы просто сумасшедшей, если бы не хотела видеть тебя в своей жизни. Так что дай ей немного времени, ладно? Слушание по твоему делу состоится, кажется, на следующей неделе?
Я кивнул.
— Хорошо. Значит, у нее есть целая неделя на раздумья. Ты выйдешь, Солджер, я это знаю. Ты заслужил это. А когда выйдешь, ты вернешься домой, и я готов поспорить, что она будет петь совсем другую песню.
Я поднял глаза к флуоресцентным лампам, тянущимся по всему потолку библиотеки, и на мгновение прикусил нижнюю губу, прежде чем ответить:
— Что ж, Гарри, надеюсь, ты прав. Но прости меня за то, что я реалист.
Через неделю у меня было слушание, и я ждал новостей, как ребенок на Рождество.
Через два месяца после этого комиссия приняла решение о моем возвращении в мир, и прошло еще два месяца, прежде чем я стал получать удары кулаками, рукопожатия и даже объятия от друзей, которых обрел в тюрьме. Я пообещал писать им письма и взял с них обещание навестить меня, если и когда они сами выйдут на свободу.
И тут в конце очереди, в свой выходной день, появился Гарри.
В одно мгновение нахлынули воспоминания почти десятилетней давности. Тогда я был гораздо моложе, задиристее и гораздо, гораздо, гораздо более напуганным, но таким же высоким, когда вошел в эти ворота и неохотно посмотрел в глаза этому же человеку, прежде чем он провел меня в приемник-распределитель. И тогда же заметил, что, в то время как остальные охранники обращались к нам с рукоприкладством и говорили снисходительным тоном, Гарри никогда этого не делал. И хотя я никогда не считал других плохими людьми за то, что они смотрели на нас свысока, я всегда считал Гарри лучше, потому что он никогда так не делал.
Сейчас я стоял перед ним — не в тюремной одежде, а в джинсах и простой черной толстовке — и впервые мы чувствовали себя равными, хотя Гарри никогда не относился ко мне иначе.
— Я не прощаюсь с тобой, — предупредил я его, демонстративно забрасывая на плечо мешок.
Он насмешливо хмыкнул, несмотря на то, что тяжело сглотнул.
— Я тоже с тобой не прощаюсь, — настаивал Гарри, ухмыляясь, прежде чем заключил меня в крепкие медвежьи объятия. — Мне было приятно узнать тебя, сынок. Ты хороший человек.
— А ты — самый лучший.
Гарри выпустил меня из объятий и похлопал по плечу.
— Я буду скучать по тебе.
Я не мог произнести эти слова в ответ, не поперхнувшись, но кивнул. Потому что тоже буду скучать по нему. Больше, чем он мог себе представить.
Я уже чертовски устал скучать по людям.
— О, подожди секунду. — Гарри поднял палец и засунул руку в сумку, которую принес с собой. Он достал завернутую коробку размером чуть меньше моей руки и протянул ее мне. — С Рождеством, Солджер.
— Гарри, какого хрена? — Я повертел коробку в руках. — Ты не должен дарить мне дерьмо.
Он беззаботно пожал плечами.
— Теперь ты свободный человек. Я могу делать все, что, черт возьми, захочу. Но, эй, не открывай его сейчас, хорошо? Подожди, пока не окажешься в машине, или дома, или еще где-нибудь.
Дома. Черт, я не мог поверить, что действительно еду домой.
Я ненавидел то, как тряслись мои ноги и руки, когда снимал с плеча мешок и клал в него подарок. Гарри не понял… или, черт возьми, может, и понял — что, блядь, я знал? Но дело было в том, что я не получал подарков — настоящих, честных, завернутых в бумагу и все такое — с тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет. Маме было не до того, чтобы наряжать елку, не говоря уже о том, чтобы купить мне подарок и завернуть его. С этой штукой в мешке я едва ли знал, что делать со своими эмоциями: поэтому закинул мешок на плечо и кусал себя за щеку, пока желание плакать или прыгать, как маленький ребенок, не утихло.